Владимир Малявин - Конфуций
Конечно, Конфуций – не древнегреческий Сократ. Он не считает себя вправе пренебречь обычаем или людским «мнением», не увлекается «свободным философствованием». Даже ирония его условна и заключена в довольно жесткие рамки. Внутренняя дистанция, которую она устанавливает между человеком и миром, может и должна быть преодолена ради искренности переживания. В Китае «мудрый живет сердцем народа». И Конфуций – тоже частица народной души, человек среди людей. Порой и он дает увлечь себя душевным порывом, скорбя, гневаясь и даже радуясь не так, как требует этикет. Однажды Конфуций увидел, как один из учеников, в нарушение элементарных приличий, сидел на полу, широко раскинув ноги. «Быть нескромным и грубым в молодости, не создать ничего достойного в зрелом возрасте и бояться смерти в старости – вот что я называю ничтожеством!» – воскликнул Учитель и с размаху ударил юношу посохом. Несдержанность, недостойная мудрого? Может быть. Но в мудром даже несдержанность заставляет других задуматься.
Первые ученики
Теперь, когда мы немного знаем о характере и образе жизни тридцатилетнего Кун Цю, настало время спросить: кем был этот человек в глазах его современников? Какую роль в обществе уготовила ему судьба? С детства Кун Цю мечтал о славе государственного мужа – во все времена единственно достойной талантливого и образованного человека в Китае. Его способности, благонравное поведение и поразительная эрудиция рано принесли ему известность. Он был еще очень молод, когда правитель царства самолично выказал ему благоволение. Еще юношей он поступил на службу и прекрасно справлялся со своими обязанностями чиновника. Его ценили при дворе. Но уходили годы, а назначения на высокую, дающую реальную власть должность он так и не получил. И его возвышенные мечты оставались, как и в юности, только мечтами.
Нельзя не удивляться парадоксальному в своем роде положению Кун Цю на сцене современной ему общественной жизни. Он, как никто другой, осознал и даже собственным примером явил воочию глубочайшие основы государственной политики чжоусцев, политики, по сути своей ритуалистической, зиждившейся на безмолвном, символическом единении людей. Он, как никто другой, был опорой и защитником современной ему государственности. Но насколько привлекателен и даже необходим обществу был Кун Цю в роли охранителя чжоуской традиции, настолько же он был непригоден для реальной политики. Последняя в те времена, как мы уже знаем, очень далеко отстояла от идеалов, завещанных первыми чжоускими царями. Государство управлялось силой, хитростью и безжалостным расчетом. Карьера удачливых политиков писалась кровью. Как раз когда Кун Цю исполнилось тридцать лет, пришло известие об очередной кровавой драме в далеком южном уделе. В тех землях два брата спорили между собой за престол, и претендент на трон пригласил государя на пир. Зная о замыслах хозяина пира, тот принял все меры предосторожности: окружил себя отрядом телохранителей и даже приказал своим людям тщательно обыскивать всех слуг, вносивших на пир кушанья. Но один из этих слуг спрятал нож в брюхе огромной рыбы, поднес ее на блюде правителю, а потом выхватил нож и заколол его. В тот же миг «два меча сошлись в сердце» убийцы, добавляет летописец. Такая вот картинка дворцовых нравов тех времен.
Кун Цю был слишком честен и прямодушен, слишком презирал интриги, лицемерие, пустословие и лесть, чтобы пользоваться успехом среди царедворцев. Мог ли рассчитывать на благосклонность царей и вельмож тот, кто «ненавидел хитрых говорунов» и считал постыдным для себя «скрывать свое недовольство другими и поддерживать с ними видимость дружеских отношений?» Кун Цю полагал ниже своего достоинства искать покровительства сильных мира сего и тем более заискивать перед ними. Свой долг подданного он видел в том, чтобы говорить правителю правду в лицо. И без колебаний исполнял этот долг, никогда, впрочем, не нарушая приличий. Вся жизнь Конфуция предстает цепью его встреч с правителями – встреч каждый раз многообещающих и всегда оканчивающихся безрезультатно. Многие из власть имущих, кажется, искренне хотели бы привлечь этого мудреца к себе на службу, внять его советам, но каждый раз Конфуций, явившись на аудиенцию, как нарочно выговаривал своему предполагаемому патрону самую горькую, самую болезненную для него правду. И оставался не у дел. Непреодолимая стена отделяла мечты Конфуция от действительности.
Нельзя сказать, впрочем, что планы Кун Цю были только беспочвенными, заведомо несбыточными мечтаниями. У будущего учителя были перед глазами вдохновляющие образцы для подражания. Как раз в его молодые годы сразу в нескольких царствах Срединной страны в должности первого советника государя оказались энергичные политики-реформаторы, не принадлежавшие к олигархии, подобной «трем семействам» в Лу. Их возвышение стало возможным благодаря острым противоречиям среди аристократов, скорее согласных поставить у власти постороннего человека, чем кого-то из своих давних коллег-соперников. Наибольшую известность из этой плеяды государственных деятелей приобрел первый советник царства Чжэн Цзы-Чань, умерший в 522 году до н. э., когда Кун Цю исполнился тридцать один год. Цзы-Чань был достойным представителем нового поколения служилых людей, полагавших, что в управлении государством главное – не обряды и небесные знаменья, а интересы народа. Он вел удачную внешнюю политику, осуществил административную и налоговую реформы, но более всего прославился тем, что отлил бронзовые сосуды, на которых был начертан свод государственных законов. Это новшество всколыхнуло весь Поднебесный мир, ведь прежде жизненный уклад чжоусцев целиком регулировался «ритуалом», то есть, говоря широко, обычаем. Кун Цю высоко ценил в Цзы-Чане талант государственного деятеля и позднее отозвался о нем в следующих словах: «…в поведении был учтив, в служении господину уважителен, в управлении народом мудр, в отношениях с людьми справедлив». Однако сам он был убежден, что исправление общества надо начинать с исправления людей, а исправление людей – с усовершенствования самого себя. Он верил в неотразимую силу нравственного воздействия. Он не сомневался в том, что тот, кто уповает на действие закона, не заботясь о воспитании и нравственных качествах людей, будет строить на песке.
Как может управлять другими тот, кто неспособен управлять собой?
Если сам прям, то люди все исполнят и без приказаний. А если сам не прям, то слушаться не будут, даже если им прикажешь.
Трудно оспорить эти истины, хотя, возможно, не менее трудно вывести из них какие-нибудь практические правила для политики. В них говорит жизненная мудрость, которую не так-то просто облечь в отвлеченные формулы. Подлинная стихия Конфуция – не публичность законов, не «общие выводы», а всегда конкретные, изменчивые, несводимые к абстрактным правилам отношения между людьми. Отношения между личностями, которые держатся интимным пониманием и не нуждаются ни в каких внешних свидетельствованиях: Конфуций – убежденный противник принуждения и споров. Он не ищет истину, ибо носит ее в себе. В сущности, он должен жить в кругу близких, доверенных людей, захваченных общей целью, общим отношением к жизни. Его среда – это не общество, даже не та или иная община, а сама социальность, сообщительность людей. Его занятие – не деятельность, а отдохновение, возвышенная праздность, приучающая внимать затаенному ритму жизни. Настоящая мудрость, часто повторял Конфуций, – это «знание людей». Конфуций-учитель живет в этом сокровенном пространстве доверительного общения, интимного сообщества сердец. Примечательно, что само слово «ученый» (цзы) употреблялось в школе Конфуция для обозначения как учителя, так и учеников!
