Геннадий Прашкевич - Брэдбери
Но когда однажды ему позвонил сам Кристофер Айшервуд и спросил, может ли он с другом зайти в гости, Рей попросту растерялся. Ведь Айшервуд собирался познакомить его с известным философом Джеральдом Хардом (Gerald Heard). Преподаватель Оксфорда, популярный телевизионный комментатор, автор книг, посвященных эволюции человеческого сознания, — ну о чем с таким человеком может говорить выходец из провинциального Иллинойса?
— У нас даже и стульев нет!
— Ничего, мы расположимся на полу.
Рей уступил, и встреча с Хардом и Айшервудом состоялась.
«С таким человеком сам чувствуешь себя умным», — оценил философа Рей.
Он был уверен, что этой единственной встречей знакомство с известными людьми и ограничится, но Джеральду Харду Рей чрезвычайно понравился. Время от времени он стал приглашать писателя на чай, и они подолгу говорили — о книгах, о политике, о будущем, даже о путешествиях во времени! Джеральд Хард не чурался никаких тем и никогда не вспоминал pulp-литературу, наверное, никак не связывая с ней Брэдбери. Более того, он познакомил Рея со своим знаменитым другом, писателем Олдосом Хаксли. С некоторой долей условности роман Хаксли «Бравый новый мир» можно было, конечно, отнести к произведениям фантастическим, но сам Хаксли плевал на все эти ярлыки. Какая разница?
Однажды Брэдбери не выдержал: «Но я-то чем вам интересен?»
И был в полном восторге, услышав от Хаксли: «Вы поэт, Брэдбери!»
Впрочем, Олдос Хаксли со всеми обращался как с гениями — наверное, это многое для него упрощало. В свое время Брэдбери учился писать у Ли Брэкетт и Роберта Хайнлайна; он многое получил от Генри Каттнера; даже в откровениях pulp-труженика Л. Рона Хаббарда он почерпнул для себя немало полезного; и Шервуд Андерсон открыл Рею совершенно новые возможности, но Хаксли…
Хаксли был выше всех! Он был — настоящий.
Как Джон Стейнбек, как Уильям Фолкнер, как великий Вулф, наконец.
Хаксли мыслил образами. Он ничего не сочинял. Он говорил только о том, что сам находил нужным и интересным. «Затяжное самогрызение, по согласному мнению всех моралистов, — писал Хаксли в предисловии к своему знаменитому роману, — является занятием скорее нежелательным. Поступив скверно, — раскайся, загладь, насколько можешь, вину и сразу нацель себя на то, чтобы в следующий раз поступить лучше. Ни в коем случае не предавайся нескончаемой скорби над своими грехами. Барахтанье в собственном дерьме — не лучший способ очищения. В искусстве существуют свои этические правила, и многие из них тождественны или, во всяком случае, аналогичны правилам морали житейской. Нескончаемо каяться что в грехах житейского поведения, что в грехах литературных, — одинаково малополезно. Просто — упущения следует выискивать и, найдя, по возможности не повторять их в будущем. А бесконечно корпеть над изъянами двадцатилетней давности, доводить с помощью заплаток старую работу до совершенства, не достигнутого изначально, в зрелом возрасте пытаться исправлять ошибки, совершенные и завещанные тебе тем другим человеком, каким ты был в молодости, — безусловно, это пустая и напрасная затея…»
«Революцию действительно революционную, — писал Хаксли, — осуществить можно не в каком-то там огромном внешнем мире, а только в душе и в теле человека. Живя во времена Французской революции, маркиз де Сад использовал теорию революций, дабы придать внешнюю разумность своей разновидности безумия. Робеспьер осуществил революцию самую поверхностную — политическую. Идя несколько глубже, Бабёф попытался произвести экономическую революцию. А маркиз де Сад считал себя апостолом действительно революционной революции, выходящей за пределы политики и экономики; революции — внутри каждого мужчины и каждой женщины, и каждого ребенка, чьи тела отныне стали бы общим сексуальным достоянием, а души очистились бы от всех естественных приличий, от всех запретов традиционной цивилизации. Понятно, что между учением де Сада и поистине революционной революцией нет и никогда не могло быть непременной или неизбежной связи…»
Рей Брэдбери не умел так думать. Или считал, что не умеет.
Втайне он подозревал, что, несмотря на дружеское расположение, Джеральд Хард и Олдос Хаксли внутренне посмеиваются над ним. Всё в этих знаменитых людях его удивляло. Например, то, что они употребляли мескалин. Обычно этот наркотик вызывает яркие цветные галлюцинации; Олдос Хаксли даже специальное эссе о действии мескалина написал — «Двери воображения» («The doors of Perception»). Однажды Рею тоже было предложено испробовать волшебное зелье; так сказать, раскрыть двери воображения еще шире. Но создатель «Человека в картинках» и «Марсианских хроник» откровенно испугался.
Он спросил:
— А вдруг у меня поедет крыша?
— Это не исключено, — дружески согласился Хард. — Но мы пригласим знакомого доктора, и он проследит за твоим состоянием. Решайся, Рей, это нужно. Попробовав мескалин, ты, наконец, поймешь, что значит по-настоящему раскрыть двери воображения.
— Но зачем мне это? — в своем стиле ответил Брэдбери. — Когда я пишу, я и так выпускаю из головы разных рептилий воображения. Они у меня такие страшные, что я сам боюсь. Вдруг они разбегутся?58
На это у Харда ответа не нашлось.
30
«Я всегда очень остро чувствовал и чувствую текущую жизнь, — не раз говорил журналистам Рей Брэдбери. — Это ведь я сам копался в моторах, пачкая лицо машинным маслом, бродил по кладбищам автомобилей и паровозов, направлял железную руку, чтобы зачерпнуть горсть солнечного пламени и доставить его с Разведчиками Солнца на Землю, это именно я дышал и пропитывался дымным прекрасным воздухом нашей цивилизации. — Тело мое появилось на свет в зеленом тихом Уокигане, но за долгие годы химия больших городов совершенно изменила состав моего тела и преобразила сам мой дух. Наука совершила большое насилие над Землей, но все же это именно она засеяла Землю своими семенами. Я считал бы, что лишился разума, если бы перестал замечать ту чудесную предельно электрифицированную дорогу, по которой нас и всю нашу душевную путаницу стремительно несет в будущее. Мы живем в мире, макет которого я разглядывал еще в 1933 году на Чикагской ярмарке, а спустя шесть лет — на Нью-Йоркской. Научная фантастика влечет меня вовсе не сама по себе, а скорее как необыкновенная возможность обнажить некие скрытые пружины, которые, сжимаясь и разжимаясь, приводят в действие механизм нашего существования. В таком понимании научная фантастика для меня так же естественна, как выдох после вдоха, затянувшегося на десятилетия…»59
