Вера Прохорова - Четыре друга на фоне столетия
Но для меня это не было чем-то из серии „Я была с Пастернаком!“, нет. Я же жила с таким человеком, как папа. Он сам был таким.
Сам роман „Доктор Живаго“ Пастернак нам не давал. Мы прочли его уже потом, через несколько лет. Там есть какие-то вопросы очень интересные, но чтобы сказать, что это моя настольная книга — не могу.
Пастернак ведь приехал в Грузию спасаться, когда началась травля из-за Нобелевской премии. Все свои тяжелые моменты, когда его готовы были растерзать, он проводил в Грузии в семье поэта Тициана Табидзе. И бывал у нас в доме. Он очень уважал и любил маму и папу. Это были какие-то другие отношения. Он считал часы, проведенные здесь, временем в ином пространстве.
Мне было 18 лет, и я присутствовала на этих вечерах. Я как-то преклонила перед ним колени и произнесла тост. И что-то возникло. У нас началась переписка. Он присылал мне все свои издания с необыкновенными надписями. Это переходило обыкновенные границы. Но я была почти ребенком, и он, уважая папу, не хотел перешагнуть через какой-то рубеж. Но я получала поразительные письма, на которые конечно же отвечала. Когда перед смертью ему было очень плохо, я ему послала бутылку красного вина для причащения и серебряную пиалу. Я не была в Переделкино, но думаю, что ему это передали.
Из-за этой травли у Пастернака и случился рак. Но дряхлости у него не было. Он стариком никогда не был. Как и мой отец. Даже в возрасте 84 лет Ладо не был стариком, у него сохранились юношеские порывы. И Борис Леонидович стариком не был, он был уязвим и на здоровье его это отразилось. „Вот что они со мной сделали“ — такого он никогда не говорил. Он улыбался, говоря про травлю. Трясучки не было. Мог сказать разве что: „Ну что же это такое!“
Поздравили ли его мы с Нобелевской премией? Его всегда поздравляли, всегда чтили. Да и что была Нобелевская премия? Квинтом существования она не была. Папа сказал ему: „Борис, не стоит огорчаться по этому поводу. Ты и без Нобелевской премии велик“. Вот если бы Пушкину дали Нобелевскую премию, что бы изменилось? Я, конечно, не сравниваю — Пушкин и Пастернак разные величины. Но просто были другие понятия.
Пастернак вообще был поразительным явлением. Среднего роста, но очень мужественный. Эти поразительные скулы, яркое мужское начало, горящие глаза. Когда мы встречались, я попадала в водоворот не то что чувств земных, а в какое-то другое пространство.
Он бывал и нежен. Но это не было какой-то сладкой и боязливой нежностью, нет. В нем всегда горел огонь, происходило какое-то варево. Он тоже был дистанционным. Попасть в его мир было счастьем. Но наши отношения не переходили границу земных. Все происходило в сфере волшебности, когда ты теряешь контроль, так как соприкасаешься с явлениями выше себя.
Вот смотрите, что нам подарил Борис Пастернак. Его в то время не печатали, и он сам на машинке набрал это. Стихи из романа в прозе. То, что потом вошло в „Доктора Живаго“. Как сейчас помню: он вошел в 12 часов ночи в эту комнату, а здесь собрались изумительные грузинские поэты, и сказал: „Не читайте стихов, прочтите только надпись“. И вот что он пишет: „Артистической чете Ладо и Нине, таинственной и гордой, от старающегося подражать им Бориса Пастернака, 7 марта 1947 года“.
Он присылал мне все книги с такими надписями, что я должна стоять у гроба его. Но… В нем знаете, что было? Он был очень высокого внутреннего нрава человек, и эта сторона наших отношений была другой. Видите, какая надпись? Борис Леонидович преклонялся перед Ладо.
Пастернак понимал, что он великий поэт. Безусловно, он знал ценность свою, чувствовал. Никто не мог его толкнуть, несмотря на всю его ужасающую судьбу. Он был неприкосновенен…»
* * *Я начал рассказ о Пастернаке с истории его приезда в Грузию.
«Второе рождение», как потом писал сам поэт, началось на берегу Черного моря. Одно из его самых известных стихотворений, написанных в Кобулети, так и называется «Волны». И это не просто название. Это своего рода символ и объяснение всей жизни самого Пастернака.
Здесь будет все: пережитое
И то, чем я еще живу,
Мои стремленья и устои,
И виденное наяву…
Он и сам был как море. И, как стихию, его можно либо любить, либо не понимать, знать или до поры о нем просто не ведать.
Но, хотя бы один раз окунувшись в волны его простой и прекрасной (а одно, как считал Толстой, есть необходимое условие второго) поэзии, вряд ли возможно не стать добровольным пленником ее очарования…
Глава 4
Елена Сергеевна Булгакова
Линии жизни
Михаил Булгаков
Родился 3 мая 1891 года в Киеве в семье профессора Духовной академии. Был старшим из семерых детей.
Окончил медицинский факультет Киевского университета.
В 1921 году приезжает в Москву и начинает журналистскую карьеру в газете «Гудок».
Комната в знаменитом ныне «булгаковском» доме на Большой Садовой была предоставлена журналисту по личному распоряжению жены Ленина Надежды Крупской.
В 1926 году на сцене Художественного театра с триумфом идет его пьеса «Дни Турбиных». Частым гостем на постановке были члены советского правительства во главе со Сталиным.
С 1936 года работает в Большом театре, где пишет либретто к операм «Петр Первый» и «Минин и Пожарский».
Последняя пьеса драматурга «Батум», посвященная молодому Сталину, была поставлена лишь в 1990-х годах.
Скончался 10 марта 1940 года. Похоронен на Новодевичьем кладбище.
Елена Булгакова
Родилась 21 октября 1893 года в Риге.
Несколько лет отучившись в Рижской гимназии, забрала документы. И в дальнейшем занималась самостоятельным образованием.
Трижды была замужем.
Во втором браке родилось двое сыновей — Евгений и Сергей.
Домашние звали ее Тюпой.
Работала в редакции газеты «Известия».
Перевела с французского на русский роман Жорж Санд, опубликованный в издательстве «Иностранная литература».
Первый раз смогла выехать за границу в 1960-х годах. К тому времени во Франции и в Германии уже были опубликованы произведения Булгакова.
Автор «Дневников», которые вела до смерти Михаила Булгакова.
Умерла 18 июля 1970 года. Похоронена на Новодевичьем кладбище.
* * *Михаил Булгаков родился в Киеве в семье профессора духовной академии. Был способным молодым врачом и талантливым актером, которого в гриме как-то не узнал сам Станиславский.
