Из зарубежной пушкинианы - Фридкин Владимир Михайлович
То, что графиня действительно готовит хорошо, я убедился во время обеда. А после обеда мы отправились на старое кладбище к ротонде. Несколько лет тому назад городские власти, по недомыслию, решили открыть на территории кладбища парк. И семейная могила герцогов Нассауских была разорена. Ротонда еще стояла, а вот могильные плиты Николая Нассауского и его матери герцогини Паулины исчезли. Где-то там рядом — прах Натальи Александровны Пушкиной. Отдельной могильной плиты она не удостоилась. Отец рассказывал Клотильде, что люксембургский двор долгое время не разрешал похоронить ее останки в ротонде Нассауских. На окраине Висбадена находится русское кладбище. На нем похоронена бабка Клотильды светлейшая княгиня Ольга Александровна Юрьевская. Она лежит под серой каменной плитой в сосновом лесу среди православных крестов. Рядом — русская церковь. Архитектор Хофман, построивший ее, скопировал храм Христа Спасителя в Москве. Теперь этот храм восстановлен. А раньше, чтобы увидеть его копию, следовало ехать в Висбаден.
Вечером Клотильда и Энно пригласили меня в казино поужинать, а заодно и посмотреть знаменитую рулетку. Ведь там играли Достоевский и Алексей Иванович, герой его «Игрока». Между прочим, Достоевский отправил издателю рукопись «Игрока» за год до появления в Висбадене дочери Пушкина. А познакомился он с ней только четырнадцать лет спустя в Москве, когда она приехала на открытие памятника Пушкину. В казино поехали втроем, вместе со старшим сыном Александром. Парадные двери казино были ярко освещены. За входом — мягкая ковровая тишина и бесконечные отражения в зеркалах. И тут выясняется, что Александра не пускают. Он хоть и при галстуке, но в джемпере. Ему готовы дать напрокат пиджак и даже целый фрак. Но оскорбленный юноша вернулся домой. А у меня вежливо потребовали паспорт.
— Зачем?
— В истории казино известны случаи, когда проигравший большие деньги стрелялся.
— Так не лучше ли, как в аэропорту, досматривать и отбирать оружие?
— А это у нас не принято.
Общество состояло из нескольких групп, сидящих за столами. Клотильда подвела меня к «мемориальному» столу, за которым играл Достоевский. Во главе стола на высоком стуле сидел крупье во фраке и отдавал по-французски распоряжения. Ему помогали ассистенты во главе и в конце стола. Часть публики сидела на стульях вокруг стола, другие, стоя, из-за спины сидящих ставили круглые фишки на разлинованное сукно, все в черных и красных клетках и цифрах. В голове стола, перед крупье, вертелось колесо, в котором лихорадило маленький шарик, выносивший приговор судьбы. За столом сидело несколько дам в длинных вечерних платьях и меховых боа, безотрывно следивших за полем боя. Видно было, что они просиживали и играли здесь целый вечер. Клотильда купила мне три фишки по пять марок. Я спросил ее, читала ли она у прапрадеда «Пиковую даму». Читала в немецком переводе. Тогда я нагнулся и через плечо сидевшего передо мной господина поставил первую фишку на «три». Колесо завертелось, шарик заметался и вдруг… попал в лунку с номером «три». Тройка выиграла! Ассистент лопаткой на длинной ручке, не взглянув на меня, подгреб ко мне горстку фишек. Их все я поставил на «семь». И тут же все проиграл. Так что до туза дело не дошло. Клотильда смеялась.
— Вот видите, администрация казино права. Вы могли бы застрелиться.
— Нет. Я был Германном. А он стреляется только в либретто оперы, у Чайковского. Настоящий пушкинский Германн, как известно, сошел с ума и попал в больницу.
— Тоже мало радости.
— Но в этом случае, Клотильда, вы лечили бы меня как врач-психиатр, и это было бы для меня большим утешением.
Разговаривая таким образом, мы вернулись домой. За чаем, перед тем как проводить меня в комнату Григория, уехавшего в швейцарский интернат, она сказала:
— А если серьезно, то грех выигрывать здесь деньги, когда в России такая жизнь — нужда и несвобода. Я уверена, пройдет немного времени, и Россия станет свободной. А когда придет свобода, люди в России поймут, как распорядиться своим огромным богатством, которое им сейчас не принадлежит.
Через пять лет у нас началась перестройка.
* * *
Я уже хожу по коридору, а завтра обещают отпустить домой, то есть в Дармштадт. Хоть и не настоящий это дом, а все-таки воля. Утром звонила Клотильда и опять пообещала показать дом Пушкиной в Висбадене. Сказала, что мне нужны вера и мужество, и добавила, что говорит это как врач. А я про себя подумал, что врачебное искусство тут ни при чем. Мужество или есть или его нет. К ней мужество перешло по наследству.
По другую сторону коридора — медицинские службы, кабинеты и гостиная, где по вечерам собираются больные, смотрят телевизор. Окна выходят на реку. Майн здесь широк, но не красив: пакгаузы, трубы, песчаный карьер. Но по вечерам зажигаются коробки нескольких небоскребов, и огненной галактикой рассыпается большой немецкий город. Я читаю Бунина. Это успокаивает. Сегодня, может быть, в десятый раз перечитал «Солнечный удар» и увидел Волгу. Сейчас конец июня, и как прекрасно должно быть на Волге. Песчаные отмели, крутые берега с церквами, нагретая солнцем палуба, ночные, уходящие за борт огни, чай в столовой на носу вечером…
* * *
А осенью девяносто первого Клотильда впервые приехала в Россию. Общество «Родина» пригласило ее на юбилей пушкинского лицея. Сначала она приехала в город, который снова стал называться так, как он назывался при жизни прапрадеда, в Санкт-Петербург. Потом приехала в Москву и сразу же мне позвонила. Она уже немного говорила по-русски. Назначила мне свидание в вестибюле Союза писателей на Комсомольском проспекте. Я спросил ее, почему именно там. Оказывается, ее пригласил туда контр-адмирал Александр Сергеевич Пушкин. Контр-адмирал не был потомком Пушкина, просто был тезкой и однофамильцем. Я так и не понял, откуда возник этот контр-адмирал и какое отношение он имел к зданию на Комсомольском проспекте. В назначенное время я подъехал к этому дому с колоннами, вошел в подъезд и сразу же спиной почувствовал неприятный холодок. На стенде среди объявлений висело несколько воззваний в защиту писателя Распутина, которого критиковали некоторые газеты. Критика Распутина сравнивалась с гонениями на Солженицына и Пастернака. Странно было читать. Ведь раньше не критиковали, а исключали, сажали, высылали. Пока я читал, какой-то писатель из Тулы обсуждал с вахтером национальный вопрос.
— Татары хуже евреев. Кроме Казани хотят захватить пол-России. Нашу Тулу называют Тулуй и объявляют татарским городом.
Вахтер продавал «Советскую Россию», «День» и какие-то малотиражные листки. Я спросил у него «Литературку». Вахтер внимательно посмотрел на меня и ответил: «Не держим».
Наконец, откуда-то сверху спустилась Клотильда в сопровождении Александра Сергеевича Пушкина, и я с облегчением покинул этот литературный дом. Вечером мы попали с ней в Большой. Клотильда давно об этом мечтала. Шел «Каменный цветок» Сергея Прокофьева, и я случайно перед началом купил с рук два билета. Но до этого мы с полчаса постояли у колонн, между которыми падал освещенный, почти театральный снег. Сидели мы в разных местах. Клотильда — в бельэтаже, недалеко от царской ложи. Потом она призналась, что часто в нее заглядывала. Ведь там когда-то сиживал ее прадед. В тот свой приезд она привезла в подарок Пушкинскому музею на Мойке альбом фотографий с видами Москвы и Петербурга 1880 года. Альбом принадлежал Наталье Александровне Пушкиной-Меренберг, которая с сыном Леонтием Дубельтом приезжала на открытие в Москве памятника Пушкину.
* * *
Сколько будет стоить продление жизни? Одна только ночь в клинике обходится в восемьсот марок, а еще нужно платить за анализы, анестезию, операцию… Конечно, институт в Дармштадте уплатит часть, что-то пришлет издатель из Нью-Йорка. И все-таки хватит ли? На днях, еще на воле, проходил мимо туристского бюро. Реклама предлагала приятное двухдневное путешествие на самолете из Дармштадта в Нью-Йорк и обратно за пятьсот марок. Это значит, одна только ночь страданий на этой больничной койке стоит больше, чем полет через океан туда и обратно, ночлег в приличной гостинице где-нибудь в Манхэттене и прогулка по Бродвею. А в Москве на эти деньги семья могла бы жить много месяцев. Одна бессонная ночь — и месяцы сытой жизни. Непостижимо.
