Владимир Хазан - Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)
Дело было, конечно, не только в том, что в Полескине он не ощутил автора, способного к столь серьезному предприятию. Рутенберг не нуждался, и, как кажется, вполне искренне, в дополнительной – отлакированной литературным или историкобиографическим вмешательством – славе. Полагаем, что фраза из публикуемого ниже его письма Полескину – «И Ваше желание содействовать Вашей книгой возможности такой героической роли для меня бесцельно» – с абсолютной точностью выражала его отношение к вопросу об «ergo monumentum». Запретить любознательному Полескину, искренне, наверное, боготворившему обнаруженного «героя дня», да к тому же связывавшему с проектом его жизнеописания некоторые свои финансовые планы, Рутенберг, естественно, не мог, хотя черным по-белому дал понять, что не позволяет ни описывать свою биографию, ни рекламировать ее. Действия, идущие вразрез с этим, он квалифицировал как «поступок, вредный для еврейской Палестины». А фразой о том, что «надо работать спокойно, скромно и без шума», вынесенной в заголовок данной главы, можно было бы вообще выразить несуетливый пафос его каторжного труда последних лет. Вот это письмо в полном объеме (RA, копия):
Дорогой мой Полескин,
Ни одной из Ваших книг не читал. Поэтому не могу судить, хорошо или плохо Вы их написали. Но по письму Вашему ко мне вижу, что в разнице между биографией и сенсационной рекламой Вы не разбираетесь. Кроме того, Вы ошибаетесь по существу. Я не собираюсь играть роли ни «героя дня», ни «героя нашего времени», ни вообще какого бы то ни было героя. И Ваше желание содействовать Вашей книгой возможности такой героической роли для меня бесцельно. Поэтому не могу разрешить Вам писать ни мою биографию, ни рекламировать меня.
Если Вы действительно хороший сионист, как пишете, мой долг сказать Вам мое определенное мнение, что опубликование подобных биографий сейчас определенно вредно. Надо работать спокойно, скромно и без шума. Иначе окончательно погибнем.
Остается вопрос Ваших личных интересов. Если не опубликуете Вашу книгу обо мне «сейчас», Вы можете потерять «большой заработок». Мотив, конечно, серьезный, но недостаточный для того, чтобы сделать поступок, вредный для еврейской Палестины. Мотив также недостаточный для того, чтобы я бросил все мои срочные и важные дела и обязанности и занялся Вашей книгой обо мне.
Ваша угроза, если не займусь немедленно Вашей книгой, Вы ее «все равно» опубликуете, и неточности и неправильности ее будут на моей ответственности, – такая угроза или легкомыслие или шантаж. Шантажировать меня трудно. Мне нечего скрывать в моей жизни. А легкомыслие преступно. В данном случае Вам пришлось бы иметь дело с историческими событиями большой важности, для изложения которых у Вас достаточно данных нет. И быть не может. События, к которым надо относиться с почтением и осторожностью. За отсутствие почтения и осторожности Вы можете жестоко поплатиться. Гораздо дороже, чем хорошим заработком.
Не знаю, сумел ли я изложить достаточно ясно мое мнение о Вашем предприятии.
По-хорошему мой совет Вам оставить эту затею. Сейчас во всяком случае.
Желаю Вам успеха в других Ваших начинаниях
PR
7.8 <1>932
H<aifa>
Полескин, однако, решил не уступать. Как-никак связанный профессией с искусством убеждения, он в письме от 21 августа, пусть и на плохом русском языке, но пространно и детально вновь попытался внушить «авторитетному» корреспонденту (его определение) неотразимые преимущества своей идеи. Высказав сожаление, что Рутенберг не может «читать искреннее, честное письмо без задних мыслей и без <…> конспиративного навыка» и переходя в атаку, Полескин ссылался на другую, как он писал, «авторитетную личность в еврейском мире», а именно – на Жаботинского,
который, да, нашел время читать несколько из моих книг, совсем другого мнения о моем писании.
И далее на жесткую категоричность Рутенберга отвечал не менее решительно:
…как интеллигентный человек вы же должны знать, что никакой писатель не должен спрашивать разрешение <…> у той личности, о которой он хочет писать, как писать о нем. И я тоже пример приведу вам. О Муссолини уже вышло 10 книг, очень плохие для него. Разве эти писатели спрашивали его разрешение?
Несмотря на впечатляющие исторические параллели и ряд других риторических ходов, цели своей Полескин вновь не достиг. 24 августа Рутенберг отвечал ему:
Уважаемый г. Полескин.
О Ваших книгах мнения не высказывал. Писал Вам, что не читал их. Допускаю возможность, что они очень ценны. Ответил Вам на Ваше письмо только. К сожалению, очень неудачное. Оскорблять Вас в какой бы то ни было мере не имел в виду. Вы это прекрасно понимаете, но скрывать мое мнение по серьезным вопросам не привык.
Уловив в намерениях корреспондента придать книге ненавистную ему экзальтированную форму и потому стараясь убедить его в том, что она сама по себе убивает всякое доброе журналистское, литературное или историко-биографическое начинание, Рутенберг писал далее:
По существу – главным несчастьем нашим считаю пьянство, само-одурманивание разговорами, писаниями о вещах, о делах, о людях.
Всегда преувеличенными, экзальтированными. Нельзя забывать, что мы живем в важное время. В буквальном смысле этого слова. Что мы очень слабы. Что наши враги очень сильны. Вся еврейская пресса, касающаяся Палестины, выродилась во вредный наркоз, поглощающий непродуктивно огромную часть наших собственных сил и энергии. Это с одной стороны. А с другой, дает врагам нашим ценные для нас и для них сведения и материалы о нашей силе и о нашей слабости. Концентрируя их внимание на дела, на людей, которые должны бы оставаться в тени, покуда по крайней мере не созреют и окрепнут.
Из этого Рутенберг, не без некоторой, конечно, тактической хитрости выводил необходимость соблюдения для себя лично едва ли не конспиративной обстановки:
Знаю, что представляю собою продуктивный фактор в еврейской Палестине. И именно меня надо оставить в покое. Мною много злоупотребляли и много большого вреда принесли. Не мне лично, конечно.
На аргумент Полескина о том, что такая книга смогла бы оказать правильное воздействие на еврейскую молодежь, упрямый и не поддающийся убеждениям Рутенберг парировал:
Вопрос молодежи большой и важный. Но при теперешних обстоятельствах ее можно спасти не биографиями. Ее необходимо занять. Но не сказками, даже очень красивыми, а делом. А это не так просто.
Финал письма, правда, подавался в смягченной форме, и Рутенберг, идя навстречу просьбе Полескина, обещал с ним в скором времени встретиться:
