Сергей Кузнецов - Ощупывая слона. Заметки по истории русского Интернета
Микки Руни прорекламировал crush video.
АвгустНа самом деле ветеран Голливуда призвал к запрету так называемых crush video — видеофильмов, в которых женщины давят ногами крыс и других мелких грызунов.[17]
Жестокость по отношению к животным — действительно неприятная вещь. Но и призыв Микки Руни — вещь амбивалентная. Например, я до прочтения соответствующего материала понятия не имел о существовании подобного видео, а теперь знаю, что есть люди, которые возбуждаются при виде женщин в туфлях на платформе или высоких каблуках, топчущих крыс, мышей и насекомых.
Это вызывает скорее интерес, чем осуждение. Лично я склонен осуждать любое убийство, но при том все равно не могу сбросить со счетов доводы защитников краш-видео: мол, нападки на их продукцию лицемерны, пока мы живем в обществе, где существуют бойни и мясокомбинаты, а рыбалка и охота — респектабельная форма отдыха.
— Вы можете убивать сколько угодно ради еды, спорта или моды, но если вы убиваете ради сексуального удовольствия — это уже нарушение табу.
Это — сильный довод. При многих убийствах давно уже не идет речь о пользе и необходимости; но редко идет речь об удовольствии. Можно сказать, современное общество в неявной форме практикует запрет на удовольствия вообще — будь то удовольствия сексуальные или, скажем, наркотические. Но, мне кажется, было бы неверно сводить практику краш-видео только к проблематике «удовольствия».
Если задуматься, краш-видео — профанация жертвоприношения. Женщина-жрица приносит в жертву множество мелких животных, приглашая множество зрителей, сидящих перед телевизорами, к ритуальной оргии. Идея о связи смерти, секса и жертвы здесь проявляет себя как никогда — и возникновение crush video лишь подтверждает, что изгнанные в дверь архаические практики неизбежно возвращаются в окно.
В данном случае — в окно телеэкрана.
Умер Генрих Сапгир,
ОктябрьИзвестие о смерти Сапгира застало меня в пестрой разновозрастной компании. Вдруг выяснилось, что все были с ним знакомы. Кто-то вспомнил, как в бытность детским издателем покупал у Сапгира права на какой-то (так и не вышедший) текст, как классик, словно обычный человек, торговался и — как обычный же человек — оживился при появлении бутылки коньяка. Кто-то рассказывал, как по дружбе привел Сапгира в школу к своему сыну — и школьники вдохновенно читали на память «Принцессу и людоеда», а довольный автор ими дирижировал. И когда все уже перешли к обсуждению любимых стихов, одна дама вдруг сказала: «Генрих Вениаминович умел сделать так, чтобы женщина кончила от поцелуя. Прямо на улице».
Стихи останутся. А что стихи? Такого Сапгира, о котором вспоминали мы, больше не будет. Добродушного и доброжелательного. Вдохновенно читающего стихи. Выделяющегося в любой толпе. Никогда больше не увидеть его среди слушателей на вечере какого-то поэта, которого на фоне сапгировской славы смело можно назвать и начинающим, и неизвестным. Не встретишь ни в «Авторнике», ни в «Георгиевском клубе», ни в Чеховской библиотеке. Как выяснилось, он был едва ли не самой заметной частью московского литературного пейзажа. Московского пейзажа вообще. И даже умер как-то по-московски — в троллейбусе.
При виде него в голову всегда лезли какие-то анималистские мегафоры: не то Умный Кролик, не то Довольный Коn, не то его собственный пудель. Тот самый, который, и уже не здесь.
НоябрьБ. Акунин — это Г. Чхартишвили.
Так должна была называться статья в газете «Ведомости», в которой самый модный детективщик раскрывает своей псевдоним.
Эта история волнует еще и потому, что позволяет сыграть в известную игру «поиск инварианта»: то есть того, что против авторской воли просачивается во все его тексты. Вряд ли возможно на основании таких исследований раскрыть псевдоним, но если автор уже известен, можно узнать что-нибудь о нем.
Вот например: Чхартишвили известен не только как переводчик, но и как автор исследования «Писатель и самоубийство» — и действительно, самоубийств в романах о Фандорине хватает, но почти все — кроме того, которым открывается «Азазель», — оказываются фальшивыми и инсценированными. Что-то это, конечно, значит — не ясно только, что именно.
Можно, например, сказать, что у Достоевского почти в каждом романе кто-то кончает с собой — но у него на самом деле, а у Акунина — нет. Это можно интерпретировать так: ФМ — подлинник, а Б. Акунин — имитация. То есть самоубийство выступает как бы критерием подлинности. Кириллову понравился бы такой поворот сюжета.
Или вот еще: учитывая обещания Акунина создать из книг о Фандорине многогранник, можно предположить, например, что цикл завершится добровольным уходом Эраста Петровича из жизни — и тогда круг замкнется. Конечно, заявив такой прогноз, я провоцирую Чхартишвили (сейчас пошлю ему ссылку на статью) — но в любом случае пусть либо прекратит в каждом романе инсценировать самоубийства, либо концептуализирует этот мотив.
Еще можно сказать, что раскрытие псевдонима — тоже вариант самоубийства. Тем более что самоубийство Бога — часть мифа о смерти и воскрешении. И, таким образом, после статьи в «Ведомостях» Б. Акунин умер и воскрес в облике Г. Чхартишвили. (Писатель — Бог для русского читателя, давно известно.)
3. Никита Михалков как скрытый суфий
Амадей, зима 1999 г.
В свое время я долго думал, предавать ли эту историю огласке. Но, когда понял, что рассказал ее уже нескольким десяткам человек, стало ясно, что умолчать о ней было бы неисполнением моего профессионального журналистского долга. И потому я решился поведать читателям «Газеты. ру» то, что я назвал «Правдой о Никите Михалкове».
3 августа я напечатал в этой газете историю о том, как в один из дней Московского кинофестиваля журнал «Искусство кино» и дирекция кинофестиваля организовали круглый стол под призывным названием «Интеллигенция — за социализм?». Тогда мне опрометчиво показалось, будто мне есть что сказать на эту тему (прежде всего о неправомочности самой постановки вопроса и его неактуальности), и к тому же часть организаторов просила меня посетить мероприятие. Я посетил.
Первым выступал председатель Союза кинематографистов и глава ММКФ Никита Михалков. Речь его была выразительна, хотя на первый взгляд предсказуема, как речь любого человека, занимающегося политикой. Мое внимание привлек один фрагмент, который я, к сожалению, не смог записать на месте, а за прошедшую неделю он неизбежно фольклоризовался. И потому я заранее прошу прощения у четырех стихий и у Никиты Сергеевича за неизбежные искажения, которые мне, как увидит далее читатель, особенно досадны.
