Осип Черный - Мусоргский
– Что же застеснялись-то? – обратилась она к вошедшему мичману. – Подойдите-ка ближе, погляжу на вас. Моденька мне всё рассказал. По своей привязанности к брату и ко всему, что близко его делу, я радуюсь от души, когда про новое дарование слышу. Вас как звать-то?
От ее слов на Римского-Корсакова повеяло домашней, приветливой добротой.
– Николай, – сказал он.
– А по батюшке?
– Мы его, Людмила Ивановна, будем Корсинькой звать, – объявил Мусоргский.
– И ладно получится, – согласилась она. – Вы Моденька, а он Корсинька.
Мусоргский важно, без улыбки, кивнул, глядя своими немного выпуклыми глазами на молодого друга.
– Поиграть, наверно, охота? – продолжала Людмила Ивановна. – Играйте, а я своим делом займусь.
Она взяла вышивание, предоставив их друг другу.
Они отошли в угол гостиной, где стоял рояль. Римский-Корсаков больше отвечал на вопросы Мусоргского, чем разговаривал сам. Он чувствовал за спиной присутствие хозяйки и смущался. Мысль, что это сестра великого музыканта, что тут бывал сам Глинка и на этом рояле, возможно, играл, волновала его. Он не понимал, как можно вести себя тут с непринужденностью и болтать невесть о чем, как это делал Мусоргский.
Людмила Ивановна, позвав горничную, велела зажечь свечи. Она отдала еще кое-какие распоряжения и занялась снова вышиванием. Мотки ниток разного цвета лежали перед ней на столе, и она брала то один, то другой.
– Хотите, я песни свои покажу? – доверчиво предложил Мусоргский.
Они уселись. Когда Мусоргский покосился – на него, Корсакову показалось, что он сел слишком близко, и он немного отодвинул стул, чтобы не мешать.
Мусоргский откашлялся, посмотрел на пюпитр, точно перед ним стояли ноты, и, не отрывая глаз от пюпитра, запел.
Он пел вполголоса, мягко, не прикидываясь ребенком, а играя ребенка. Было понятно, что это взрослый, умно, по-своему, деликатно и тонко рисующий детский душевный мир. Мусоргский проникал в него так естественно, точно это вполне доступно и не составляет труда для него. Голос у него был приятный, чистый, с глухотцой, придававшей пению еще более задушевный оттенок.
Корсаков сидел пораженный: подобного ему еще не приходилось слышать. Он до сих пор привык искать в музыке красивое, округленное, изящное, привык требовать от нее мыслей и чувств. Но чтобы музыка, описывая в звуках тончайшие движения души, рисуя внутренний мир, четко следовала при этом за речевой интонацией, – с этим до сих пор не приходилось встречаться.
Мусоргский остановился и медленно повернул в его сторону голову.
– А еще? – попросил Корсаков.
– Про это что изречете, друг мой?
– Необыкновенно!
Мусоргский важно кивнул. Он стал исполнять другие свои песни.
Это было ново до крайности. Чувство удивления, охватившее Римского-Корсакова, не покидало его до конца.
– Правда ведь, хорошо? – подала со своего места голос Людмила Ивановна.
– Очень!
– Вот за это я его и люблю, что он так проникает в самое нутро человека. Никто так не описывает душу, как он. Александр Сергеевич наш – большой мастер, но Моденька, кажется, вперед от него ушел.
Мусоргский снова, точно в этом доме признания были ему привычны, кивнул, ничего не ответив.
– Вот я вам еще что сыграю, – предложил он, почувствовав в Корсакове благодарного, восприимчивого слушателя.
Но тут горничная с порога гостиной объявила:
– Милий Алексеевич и Цезарь Антонович.
– А, ну-ну! – Людмила Ивановна стала собирать мотки в шкатулку. – Как раз все до них сделала, весь свой урок, теперь можно похозяйничать.
Новые гости тоже появились так, как появляются в обжитом, гостеприимном доме, и сразу завязался общий разговор, в котором Кюи играл первую роль.
Минут через десять явился Стасов. Не давая себе отдыха, с разбегу, он принялся выкладывать последние новости:
– Бесплатная школа – как бельмо на глазу у всех. Читали журналы? Фаминцын ругается, Феофил Толстой тоже – словом, все пришли в ярость. Небылицы разные сочиняют, а причина весьма простая: на последнем концерте Русского музыкального общества билетов было продано на сто два рубля всего, а у нас сборы полные! Вот им что досадно. Великая княгиня высшей, от бога данной ей властью распорядилась кормить бутербродами всех, кто станет к ним в хор ходить. Бутерброды обещаны и сладкий чай – вот на чем пробуют нас объехать! А мы без бутербродов, да-с!
– Может, насчет этого чаепития пройтись в статье? – предложил Кюи, отрываясь от журнала, который он перелистывал.
– Да, вы сумели бы, вы на этот счет злой. У вас, Цезарь Антонович, получилось бы метко.
– По-моему, учинять драку по пустякам не стоит, – возразил нервно Балакирев. – Уж если с ними драться, так за дело. Они клюют меня, а я молчу. Бог знает чего мне это стоит, но я жду… Чего жду, не знаю. Может, честности, справедливости? А откуда она придет?
Мусоргский в разговоре не участвовал. Усевшись рядом с хозяйкой, он принялся помогать ей: подставлял чашки, когда она начала разливать чай, передавал бутерброды. Корсаков посматривал на него: все делалось с важной старательностью, за которой скрыто было ощущение чего-то комического. Мусоргский, продолжая свое дело, раза два взглянул на Корсакова так, точно у них свой секрет, который надо держать от остальных в тайне.
Позже Балакирев предложил прослушать симфонию Римского-Корсакова:
– Нептун, бог морей, отпустил его, и плавание вокруг земного шара закончилось. Будь земной шар вдвое больше, автор наш проплавал бы еще три года, мы бы все ждали его симфонии. Так послушаем, а?
– Браво, Милий, вы сегодня в ударе! – выкрикнул Стасов. – И мрачности меньше. Приятно на вас глядеть.
– Милий Алексеевич, ноты у вас дома остались… – сказал Римский-Корсаков со смущением.
Балакирев снисходительно на него посмотрел и, ничего не ответив, направился к инструменту. К удивлению автора, он стал исполнять его не вполне законченное сочинение на память. Играл Балакирев так, как будто знал симфонию давно, и при этом приговаривал:
– Отличное место! А это? А разработка? Прямо сложившийся музыкант!
IX
Веяния, шедшие из глубин общественной жизни, дошли и до театра. Лет десять назад «Русалка» Даргомыжского потерпела крах. Спектакли ее давались редко, публика ходила неохотно.
Но за десять лет выросла новая публика, поднялась молодежь, требовавшая от искусства искренности, правды, народности. Вкусы ее вскормили ту почву, на которой сложилась и завоевала признание Бесплатная музыкальная школа. Это молодежь стала ходить в русскую оперу, заполняя верхние ярусы. Это она отвернулась от оперы итальянской, насытившись ее однообразием и мишурной красотой.
