Иван Науменко - Сорок третий
На полчаса или даже больше Шура приходит в сознание в хате, куда его приносят и кладут на пол. Он видит пятна на давно не беленном потолке, кота, сидящего на печи, близ венка из лука.
- Не выживет, - слышит он незнакомый голос. - Сквозная - в грудь, две слепые - в живот. Операция нужна, а у нас даже йода нет. Самогонкой раны обрабатываем.
Он совсем не вслушивается в разговор, будто речь идет не о нем и все это его не касается.
Короткие проблески света сменяются сплошным мраком забытья, и в один из тех проблесков, когда к нему опять возвращается сознание, он видит склоненное над собой, заплаканное лицо Аси.
- Ты будешь жить, - говорит она, вытирая сжатым кулаком слезы. Прилетит самолет, тебя отправят в Москву. Я письмо написала. Найдешь мою маму и сестру.
Ему все равно: полетит он в Москву или не полетит.
IV
Секретаря обкома Лавриновича и еще сорока двух партизан, убитых при попытке овладеть подорванным воинским эшелоном, хоронят в Сосновице, на песчаном, с тремя старыми соснами, пригорке. Гробы сделаны всем убитым. С речами выступают комиссар Гринько, командир отряда Деруга.
Гремит недружный ружейный залп.
Настроение нерадостное. Отряды, бригады, которые расходятся по районам, называются соединением, но командира, которому бы это разъединенное войско подчинялось, нет, и неизвестно, когда будет.
Единственное утешение - прилетает самолет. Он Должен был прилететь неделю назад, но там, в Москве, прилет откладывался. Может, просто думали, что дороги и поля на Полесье разбухли, вязкие и самолет не сможет сесть.
За Поречьем, на дернистом, ровном, как доска, выгоне, природа сама создала посадочную площадку. Грунт твердый, надежный, отдельные кочки партизаны посрезали лопатами, лощинки засыпали, землю утрамбовали.
Ночью вдоль и поперек аэродрома полыхают огни.
Самолет долго кружит, примеривается, наконец дотрагивается передними колесами до земли и легко, как черный большой жук, бежит по выгону. Партизаны огромной толпой кидаются вслед за ним.
Летчики, однако, близко к машине никого не подпускают. Двое выносят тюки, мешки, ящики, третий, маленький, приземистый, с белыми, как чеснок, зубами, разговаривает с партизанами.
На самодельных носилках внутрь самолета вносят шестерых тяжелораненых. Летчики закрывают дверцы. "Дуглас" ревет, напрягается, бежит по выгону.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
I
Харьков наши снова оставили.
Вечером Митя с Лобиком ходят по переулку, обсуждают печальную новость. Под ногами - снежная каша. Наступает половодье.
Неужели вновь начнется, как и в прошлом году? Зимой наступление, явный успех, а с началом тепла - отход, оставленные города? Немцы настойчиво пишут об этом. Читать такое больно и обидно.
- Пойми, - объясняет Лобик. - Если бы Гитлер не бросил под Харьков новые танковые соединения, Красная Армия была бы на Днепре. Что ей могло помешать? Кругом равнина, нет природных рубежей для обороны, а теперь немцы будут стоять насмерть. Иначе полетят, как в пропасть.
В сознании Мити и Лобика пока еще живет страх, зародившийся в первые два военных года. На Германию работает Западная Европа, а Советский Союз потерял наиболее развитые промышленные районы. И так трудно представить, откуда Красная Армия берет силы. Откуда новые танки, самолеты, которые Гитлер давно объявил уничтоженными?
- Большевики - гениальные люди, - говорит Лобик, чтобы уяснить для себя самого не совсем ясный вопрос. - Теперь наша опора - Урал и Кузбасс. Кто-то, видишь, допускал, что мы можем потерять европейскую часть. Создали другой центр - Урало-Кузнецкий. А что - угля, железа там сколько хочешь. Нефть дает Баку. А теперь Грозный и Майкоп вернули.
- А хлеб? - спрашивает Митя. - Хлебом кормила Украина и Кубань. Кубань освободили, но там все разрушено.
Насчет хлеба действительно трудно разобраться. Большую половину населения, армию кто-то же кормит. Но ведь не секрет, что лучшие земли заняты фашистами, либо по ним прокатилась война. Давно прошло то время, когда хлопцы надеялись на чудо, на стремительное, молниеносное наступление Красной Армии. Есть строгие, железные законы, которые не переступишь. То, что утрачено в сорок первом, приходится возвращать ценой большой крови.
Двое новых из Лобиковой пятерки - Гриша Найдёник и его родственник Сергей Столяров - в один из тех дней подвешивают под цистерну магнитную мину.
- Вот чека, - пришедший к Мите Лобик показывает металлическую скобочку от химического взрывателя.
Хлопцы ходят по комнате, потирая от удовольствия руки. Теперь они как командиры: решают, кого принять в группу, кому какое дать задание.
Гриша Найдёник - тот самый чернявый Иванов сосед, который минуты не мог прожить без смеха. Смеялся, смеялся, да и взялся наконец за ум. С другим - Сергеем - группа была связана давно.
Сергей женат на Гришиной сестре. Он художник, может нарисовать икону, портрет. Этим подрабатывает на жизнь. Если понадобится, сможет подделать любую немецкую печать.
- Не отвалится мина? - переспрашивает Митя.
- Пробовал на топор. Чак - и прилипла. Только силой можно оторвать.
Большое дело - магнитные мины. На железной дороге взрывы каждый день, но потери невелики. Впереди эшелона немцы пускают груженные балластом платформы, поезда движутся на малой скорости. В лучшем случае взрывом сбрасывает с рельсов паровоз, на три-четыре часа задерживается движение. Вот если бы такие мины подвешивать. Но их, как видно, мало.
В Митиной пятерке - Андреюк, Красней, Шкирман, Куницкий. Последние трое заправляют конторой "Заготскот". Эта контора была и до войны, имела базу - загоны, хлева - близ кладбища. Формально руководят "Заготскотом" немецкие агрономы, которые носят желтую полувоенную форму. Но они редко суют нос в грязные хлева. Полный хозяин там - Красней.
Пилип Красней - бывалый человек. Занимал должности не столько заметные, сколько прибыльные. До войны стоял за прилавком магазина, с шуточками, острым словцом принимал от колхозников телячьи шкуры, шерсть, свиную щетину, платя за это миткалем и кортом. Вел, так сказать, встречную торговлю.
Чаще всего Митя бывает у Шкирмана. Советские деньги на танковую колонну собирает ветврач.
Шкирман - мягкий, обходительный. С виду несколько мешковатый, говорит медленно, растягивая слова, но наделен прирожденным даром юмора.
- Красней, когда я сказал ему про деньги, даже испугался. Хоть на танки, а - жалко. Все же переборол себя. Принес на следующий день тысячу. А Куницкий хвостом завилял, Христом-богом божится - нет ни копейки. Тогда я немного туману подпустил. Говорю - пришлют облигации, придут наши, они знаешь как будут смотреть на тех, у кого такие облигации. Нашел в тот же день пятьсот. Клянется, что занял. Обыватели, черт бы их побрал.
