Андрей Воронцов - Шолохов
Это стало его третьим творческим правилом.
II
Свой первый рассказ Михаил напечатал в комсомольской газете «Юношеская правда» в сентябре 23-го года. Это было пресловутое «Испытание» с «обратным эффектом». Вслед за ним, еще находясь под влиянием лекций Брика и Шкловского о «приемах», написал он то ли рассказ, то ли фельетон с «охранением» — «Три». Героями его были три пуговицы, лишившиеся хозяев: костяная с пальто работника треста, бывшего буржуя, деревянная, обшитая красным сукном, с буденовки бывшего краскома (причем склонного к троцкизму) и металлическая, оторвавшаяся от штанов комсомольца-рабфаковца, которые он продал, чтобы купить учебник «Исторический материализм» и подписаться на ту самую «Юношескую правду», что напечатала «Испытание». Фельетон имел посвящение: «Рабфаку имени Покровского», придуманное ради того, чтобы Михаила приняли-таки на этот самый рабфак. Шкловский «Три» похвалил со своей двусмысленной улыбочкой, сказав даже, что он продолжает линию толстовского «Холстомера». В «Юношеской правде» фельетон тоже понравился, но когда Михаил прочитал его в печатном виде, то не испытал ничего, кроме отвращения. Кроме того, на рабфак его, несмотря на посвящение и штаны, которых лишился герой, все равно не приняли. Отсюда Михаил вынес свое четвертое творческое кредо: лучше вообще ничего не писать, чем писать галиматью с «приемчиками». Правда, когда у него случилась большая нужда в деньгах, он напечатал в «Юношеской правде», переименованной к тому времени в «Молодой ленинец», еще один фельетон — «Ревизор», историю в гоголевском духе, приключившуюся с ним в Букановской. За фельетон в газете платили по три рубля новыми — деньги, в общем, неплохие, на два дня хватало. Подписывать свои произведения в центральной газете настоящей фамилией Михаил боялся: ведь он должен был отбывать условный срок по месту жительства, а не ехать искать счастья в Москву. Псевдоним он выдумал не без помощи Брика, утверждавшего, что корень его фамилии — еврейский: «М. Шолох», — пусть, мол, думают, что я еврей, может быть, побольше печатать будут! Однако печатать, увы, было нечего. Писать фельетоны, даже в целях легкого заработка, его больше не тянуло.
Прошло немало времени, прежде чем сумел он воплотить в жизнь то, что понял о писательстве той памятной ночью, после визита в Водопьяный. Как писать — ему с нечаянной помощью Маяковского стало ясно: «Я знаю — гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете!» Но — о чем писать? Что для него — этот «гвоздь»? «Происхождение», будь оно неладно, не дающее возможности поступить учиться, хотя условный срок уже кончился и судимость снята? Исключение из комсомола, о чем он узнал только в ноябре 24-го года, приехав в Миллерово, в окружной комитет РЛКСМ, чтобы попросить характеристику в институт? Подлый отказ окружкома выдать справку даже о его прежней, до ареста, работе в станисполкоме и продкомитете? Резник, который наверняка за всем этим стоит? Но кому нужна такая «исповедь лишенца»? Не лучше ли писать жалобы во ВЦИК, в Совнарком?
Быть может, поведать людям о своей бедности, о том, как он мостил московские улицы, ночами разгружал товарные вагоны на вокзалах, сапожничал, дворничал, трудился счетоводом в жилищном управлении № 803 на Красной Пресне? Как начало нового «Мартина Идена» — книги, которая потрясла его и почти раздавила, это, наверное, хорошо, но о чем будет продолжение? Ведь даже изверившимся, разочаровавшимся во всем писателем нужно сначала стать, а потом уж писать об этом. Сами по себе чернорабочие, грузчики, сапожники, дворники, счетоводы мало кому интересны, включая партийные и комсомольские издания: им подавай что-либо о сознательном пролетариате, об «активных строителях социализма», а он, как и большинство людей, просто гоняется за краюхой хлеба. Надоело быть и участником этой гонки, и ее зрителем. Все это напоминало ему, как они с Марусей сидели летом на берегу Хопра, бросали хлебные крошки в воду, а она так и кипела рыбьей мелочью. Люди, включая его самого, такая же мелочь…
Его сделали в Москве «М. Шолохом», фельетонистом, сшибающим трешки, укоротили, обрезали — это все равно как от Маяковского оставили бы, допустим, «Маяк». А что может такой «Шолох»? Даже освободившись от влияния Шкловского и Брика, он будет повторять чужие зады. Жизнь вне Дона — чужая, случайная для него, сотни писателей, включая и начинающих, знают ее лучше Михаила, но многим ли из них довелось видеть то, что видел он на Дону еще мальчишкой? Давно ему приходила в голову мысль написать что-то вроде «Донских трагедий», но, припоминая эти трагедии и прикидывая, как бы получше их описать, он с унынием приходил к выводу, что их неизбежно сочтут «контрреволюционными» и печатать не будут. Теперь же, пообтершись в Доме печати на Воздвиженке, он понял, что эти препоны вполне преодолимы. О жестокостях гражданской войны, причем о жестокостях как белых, так и красных, писали и коммунисты (Зазубрин, например), просто они не оставляли у читателей сомнений, на чьей они стороне. «Советская окраска» произведения представлялась Михаилу скорее вопросом интонации, нежели содержания.
Он вспомнил леденящую душу историю о повстанческом атамане, зарубившем своего сына-чоновца. Он не видел его несколько лет, с тех пор как ушел на германскую, и узнал лишь по большой родинке на ноге, когда стягивал с него сапоги. Атаман, сроду не плакавший, зарыдал, как ребенок, обнимая зарубленного сына, но никто уже не мог помочь его горю. Он вложил себе в рот дуло маузера и выстрелил.
Если поведать эту историю какому-нибудь Шкловскому, тот, наверное, забормочет про «узнавание-неузнавание», про элементы древней трагедии. Но едва ли это поможет Михаилу написать рассказ по этой истории. Она не годится для короткого рассказа вроде тех, что он писал прежде, — это все равно как написать: казачий полковник Тарас Бульба собственноручно убил своего сына Андрия за то, что он, очарованный прекрасной польской панночкой, предал товарищей и Родину. Нет, точно так же, как он, начинающий писатель Михаил Шолохов, мало что значит без своей особой, кровной темы в литературе, так и трагедия отца-атамана и сына-чоновца годится разве что для кровавой бульварной хроники, что печатает в своем «подвале» «Вечерняя Москва», если не будет в этой истории того, что испытал он, трясясь на подводе по донской степи, когда ехал в Москву: ощущение случайности, зыбкости времени и вечности этого распахнутого во все стороны света пространства, откуда, того и гляди, налетят на тебя из-за окутанных дымкой курганов то ли скифы, то ли гунны, то ли половцы, то ли хазары… Охваченные кровавыми видениями, гонялись люди на взмыленных конях по этой древней, как мир, степи, не различая, кто отец, кто сын, кто брат… Так налетали поодиночке из знойного марева, из пыли, из дыма в Плешаков братья Сергины — один белый, другой красный, бросали ему поводья, вбегали в хату, кричали Анастасии Даниловне: «Тетя Настя, поснедать бы!» и хлебали, как в детстве, молоко из чашки — один, перекрестившись на иконы, другой нет, — а потом устало смолили самокрутки, развалившись на лавках, спрашивали, как будто и не было никакой войны, про жизнь, про хозяйство, про девок знакомых — не вышли ли замуж, засыпали под тиканье ходиков, и казалось, не они спят, а происходящее за околицей было кровавым, страшным сном, который вот-вот окончится… И точно — открывал один из Сергиных глаза, потягивался, мягко улыбался спросонья, спрашивал мирно: «Братка-то, кубыть, тоже вот так наезжает?», но когда маменька, обрадованная, спешила ответить: «Наезжает, наезжает!», взгляд другого брата жесточел, под скулами обозначались желваки, и цедил он с ненавистью сквозь зубы: «Передай ему, коли встрену в степи — убью!» Потом седлал коня и уносился в свою степь — на погибель или славу…
