Нонна Голикова - Любовь Орлова
Время стремительно вытекало из песочных часов жизни, быстро сменялись года её седьмого десятка, и она не хотела с этим мириться. Любовь зрителей давала силы жить, противостоять неумолимому бегу времени, ощущать свою необходимость, вновь наполняться энергией молодости и творчества. Так что поездки с выступлениями были необходимы не только для заработка.
Однажды Любовь Петровна получила письмо из маленького провинциального городка. Автор письма, пожилая женщина, писала, что её муж и двое сыновей погибли на войне. Уходя на фронт, каждый посадил по тополю. Никто из них не вернулся, но выросли три могучих дерева, дерева-памятника, которыми бесконечно дорожила вдова и мать. Но городским властям понадобилось расширить улицу, и они приняли решение срубить эти три тополя. Тогда хозяйка деревьев написала письмо с просьбой помочь сохранить эти бесценные для неё тополя. И она выбрала, наверное, самый точный и единственно возможный для подобной просьбы адрес. Она написала женщине-звезде, которая могла всё и которая, как никто, знала, что такое любовь. Символом любви, а вовсе не эпохи тоталитаризма была и остаётся для людей Любовь Орлова. И она поехала в этот маленький город, и её имя, её личность, как всегда, оказали своё магическое действие. Эту историю я узнала опять-таки не от Любови Петровны, а от Григория Васильевича. Он по-прежнему не уставал гордиться и восхищаться ею, по-прежнему любил говорить о ней.
Однажды я пришла к ним во Внуково — это было где-то в конце 1960-х годов. Был пасмурный день, и мне показалось странным, что Любочка в тёмных очках. Довольно быстро она ушла из-за стола. «Представляете, Машенька, Любовь Петровна вчера сделала операцию на веках и даже ничего мне не сказала!» Он говорил это с гордостью, отдавая должное её мужеству и нежеланию его тревожить, предпочитая один на один бороться с тем, с чем борьба, по существу, невозможна. Со временем… Как-то она посмотрела в зеркало и с горечью воскликнула: «Любочка, что с тобой сделали!» Она имела в виду всё то же неумолимое время, то есть старость. А вот это слово она не хотела произносить даже в мыслях и по-прежнему продолжала ежедневную гимнастику балерины у станка, по-прежнему следовала строжайшей диете и не изменяла стилю строгих английских костюмов, которые требуют особого изящества и чёткости линий, носила обувь на очень высоких каблуках.
Как-то, открыв калитку их дачи своим ключом, я вошла и увидела её маленькую фигурку в конце песчаной дорожки. Я подошла, взяла её за руку и обнаружила, что в руке у неё маленькая гантелька. «Что это?» — спросила я. «Не мешай, это для осанки». Она даже гуляла не просто так, а совмещала прогулки с неустанной борьбой всё с той же ненавистной старостью. И продолжала работать. Концертировала Любовь Орлова не только в других городах, но и в Москве. Близкие ворчали, что пока «Гриша борется за мир, Любочка надрывается». Но в её присутствии такие разговоры исключались. Для неё Гриша по-прежнему оставался непогрешим, и она готова была на всё, чтобы сохранить атмосферу их дома, чтобы ничто не мешало ему в его творчестве и раздумьях. И она работала, изобретала, «выкручивалась», чтобы, как и всегда, их возил шофёр, готовила домашняя работница и за порядком на участке следили сторожа.
Теперь приходилось больше уделять внимания здоровью, и она — иногда вместе с ним, а иногда одна — ежегодно, как она сама говорила, «чинила себя» в подмосковных санаториях. Это были самые фешенебельные правительственные лечебницы советского времени — Барвиха и санаторий имени Герцена. Наступали моменты, когда деньги можно было добыть, только продав что-нибудь из нажитого ранее. Ковёр, плащ, уникальные сапфировые серьги. Таких я никогда больше не видела. В форме крупных синих фасолин, в которые были вкраплены редкие, ослепительно сияющие бриллиантовые звёздочки. Она практически никогда их не снимала. «Не могу же я допустить, чтобы Гриша питался в столовке!» — решительно утешала она сама себя, расставаясь с любимыми или с нелюбимыми вещами.
Григорий Васильевич всё не спешил с началом нового сценария. Собственно, он был в чём-то и прав. То, что они сделали, уже вписало их имена в историю мирового кино. Но она не желала смиряться с надвигающейся старостью и бездействием. Она мечтала ещё раз пережить счастье совместного творчества с любимым, снова оказаться в центре его внимания — во всём и всегда, как в былые времена. Она настаивала на том, чтобы Гриша написал для неё сценарий и снял новую картину. Она продолжала поиски пьесы для театра. Как-то по их просьбе я привела к ним очень в то время — 1969–1971 годы — популярного писателя, прозу которого активно переводили на свой язык театры, — Михаила Анчарова. У Григория Васильевича возникла идея, что для Любови Петровны должна быть написана пьеса на основе её же биографии. Любовь Петровну особенно увлекала идея сыграть героиню в рамках большого жизненного пути, чтобы появлению актрисы в «возрасте» предшествовал эпизод, где героиня появлялась бы совсем юной. В некоторой степени этот замысел затем они попытались осуществить в своём последнем фильме «Скворец и Лира». Ей было важно, жизненно необходимо утвердиться в глазах зрителей по-прежнему молодой, прекрасной и победившей то, что победить не удавалось никому.
Мы приезжали к ним с Анчаровым дважды: во Внуково и в Москву на Бронную. Это были прекрасные встречи около уютно горящего камина во Внукове и в элегантной московской гостиной. Писателю необходимо было познакомиться с биографией своей будущей героини. И снова рассказывал Григорий Васильевич, а она присутствовала со свойственным ей молчаливым согласием и очень редко отвечала на какие-то вопросы. Привыкнув к сдержанной Любочке, в чём-то даже чопорной, я с изумлением услышала от Григория Васильевича о том, как она, уже будучи актрисой Театра имени Моссовета, где-то на гастролях поспорила со знаменитым Пляттом. Спор состоял в том, чтобы пройти по коридору гостиницы на четвереньках и при этом громко лаять! Самое интересное, что спор выиграла именно она. Вольным духом молодости и «Весёлых ребят» повеяло от этого воспоминания. Конечно, за безупречной формой таились свои глубины страстей, сложностей и озорства…
Михаил Анчаров добросовестно пытался написать пьесу. Помню, его героиня была скрипачкой. Очевидно, это было навеяно несостоявшейся профессией бабушки — сестры Любови Петровны. Был там и эпизод, в котором эвакуационную панику во время войны останавливали именем героини. Но в целом пьеса Анчарову не удалась, и Любовь Петровна её отвергла.
Итак, пьесы не было, новых ролей не было, и Григорий Васильевич всё никак не начинал новый киносценарий, где была бы роль для неё. Тогда она решила прибегнуть к крайним мерам.
