Глеб Елисеев - Лавкрафт
В ходе повествования нарочитый скепсис героя рассказа, уверяющего себя, что перед ним всего лишь аллегории из жизни людей, обитавших в забытом городе, кажется надуманным и психологически ложным. К сожалению, от этого промаха в обрисовке психологии персонажей Лавкрафт не избавился до финала своей творческой карьеры. Он, видимо, считал, что обычному человеку крайне трудно поверить в невероятное даже при непосредственном столкновении с ним. И поэтому некоторые его персонажи выглядят ограниченными тугодумами, не способными быстро отреагировать на бурное вмешательство сверхъестественного в обыденную жизнь.
И все же со своей главной задачей в «Безымянном городе» Лавкрафт несомненно справился — он создал текст, в котором сумел не только передать читателю чувство ужаса, испытываемое героем, но и показать его постоянное нарастание по мере того, как открываются все новые и новые зловещие тайны подземелий.
Значение «Безымянного города» для Лавкрафта заключается также и в том, что в рассказе как бы в свернутом виде заключены сюжетные посылки, которые позже развернутся в более крупные произведения — «Курган» и «Хребты Безумия». «Безымянный город» вышел на страницах журнала «Вольверин» в ноябре 1921 г.
«Лунное болото», написанное в том же году, но изданное лишь в 1926 г., у исследователей творчества Лавкрафта принято оценивать несколько пренебрежительно. А между тем эта внешне незамысловатая история о мести потусторонних сил демонстрирует, насколько выросло его мастерство в нагнетании страха по ходу рассказа, в пробуждении у читателя чувства ужасающего. Здесь, как и в «Безымянном городе», он использует свою, позднее ставшую почти «фирменной» схему повествования — медленный зачин, постепенный рост напряжения, все убыстряющееся чередование событий, стремящихся к жуткой кульминации, и в финале — дополнительный удар ужаса — сообщение ключевой подробности, делающей описанное в рассказе или повести даже более кошмарным, чем казалось.
Герой-рассказчик «Лунного болота» повествует об ужасной судьбе своего приятеля Дениса Барри, вернувшегося из США в Ирландию, чтобы восстановить родовое поместье. Барри решает осушить болото, находящееся на фамильных землях, несмотря на то, что местные жители призывают его не тревожить духов — хранителей исчезнувшего города. Он нанимает иногородних рабочих, но их начинают по ночам мучить кошмары. Странные сновидения одолевают и рассказчика: «Под влиянием рассказанных Денисом Барри легенд мое спящее сознание перенесло меня в величественный город посреди зеленой равнины; там я видел улицы и статуи из мрамора, просторные дворцы и храмы, барельефы и надписи на стенах — то были величественные картины Древней Эллады»[112]. И наконец, ужасные предзнаменования воплощаются в реальность — духи болот, под звуки магических флейт, заманивают рабочих в бездну: «Флейты продолжали свою страшную песнь, а с развалин на острове снова послышался барабанный бой. Не нарушая молчания, нимфы грациозно скользнули в болото и растаяли в нем одна за другой. Ковылявшие за ними люди не были столь уверены в своих движениях: они неловко плюхались в трясину и исчезали в водоворотах зловонных пузырьков, едва видных в багровом свете»[113].
Пытающийся спастись герой сначала видит лягушек на болоте, в которых были превращены рабочие, а затем и нечто совершенно ужасающее: «Мой взгляд уперся в развалины на отдаленном островке: от них напрямую к луне восходил широкий луч слабого мерцающего света, не отражавшегося в воде. В верхней части этого светящегося столба я увидел некую отчаянно извивавшуюся чудовищно искаженную тень, казалось, она боролась с тащившими ее неведомо куда демонами. Почти лишившись остатков разума, я все же умудрился разглядеть в этой ужасной тени чудовищное, невероятное, омерзительное, гнусное сходство с тем, кто был когда-то Денисом Барри»[114].
Лавкрафт намекает в тексте, что Барри и его рабочим отомстили за осквернение священного места античные боги — хранители природы, но делает это не слишком внятно. (Как и в более раннем «Храме».) Видимо, фантаст хорошо понимал, что непосредственное введение в текст древнегреческих или древнеримских божеств неизбежно превращает написанную историю из «рассказа ужаса» в аллегорию. Поэтому впоследствии он окончательно отказался от апелляций к античной традиции, предпочитая развивать собственную мифологию, наполненную жуткими псевдобогами, во всем чуждыми человечеству.
Однако самым важным из рассказов, написанных в 1921 г., для творчества Лавкрафта оказался «Изгой», на долгие годы ставший наиболее известным его произведением. Главный герой рассказа всю жизнь обитает в некоем древнем замке, не видя других людей, в странном сумрачном мире. Однажды он решается подняться на высокую башню замка, чтобы осмотреть окрестности. На вершине рассказчик находит люк, но вместо того, чтобы оказаться на крыше, рассказчик попадет в подземное помещение. Выйдя оттуда, он видит другой мир, где замечает стоящий неподалеку замок, чем-то напоминающий его собственный. Оттуда доносятся звуки веселого празднества. Герой идет к замку, но едва входит в пиршественную залу, как видит, что беспечные гуляки впадают в ужас от некоего ужасного существа, явившегося к ним. Рассказчик замечает какого-то монстра, стоящего перед ним, и понимает, что тот испугал обитателей замка.
«Я не в силах даже приблизительно описать, как выглядело это страшилище, сочетавшее в себе все, что нечисто, скверно, мерзко, непотребно, аморально и анормально. Это было какое-то дьявольское воплощение упадка, запустения и тлена; гниющий и разлагающийся символ того, что милосердная земля обычно скрывает от людских глаз. Видит Бог, это было нечто не от мира сего — во всяком случае, теперь уже не от мира сего — и тем не менее, к ужасу своему, я углядел в его изъеденных и обнажившихся до костей контурах отталкивающую и вызывающую карикатуру на человеческий облик, а в тех лохмотьях, что служили ему одеянием, — некий отдаленный намек на знатность, отчего мой ужас только усилился»[115]. Герой пытается бежать, но оступается, после чего раскрывает страшную истину.
Впрочем, прежде, чем открыть эту истину читателям, Лавкрафт в очередной раз неожиданно и нелогично облегчает участь своего персонажа, вводя почти сказочный и откровенно дансенианский момент в повествование: «Отныне я разъезжаю верхом на ночном ветре в компании с насмешливыми и дружелюбными вампирами, а когда наступает день, мы резвимся в катакомбах Нефрен-Ка, что находится в неведомой и недоступной долине Хадот возле Нила. Я знаю, что свет — не для меня, не считая света, струимого луной на каменные гробницы Неба; не для меня и веселье, не считая веселья безымянных пиров Нитокрис под Большой пирамидой»[116]. Но даже после этого герой не может забыть правду, открывшуюся перед ним в замке: «Ибо, несмотря на успокоение, принесенное мне забвением, я никогда не забываю о том, что я — изгой, странник в этом столетии и чужак для всех, кто пока еще жив. Мне это стало ясно — навеки — с тех пор, как я потянул руку чудовищу в огромной позолоченной раме; протянул руку и коснулся холодной и гладкой поверхности зеркала»[117].
