Мария Грей - Мой отец генерал Деникин
В тот октябрьский вечер 1917 года два человека, вошедшие в камеру № 1, казались бледными и взволнованными. Честный Костицын, в отличие от Иорданского, не был по природе своей кровожаден. Мужественный Бетлинг был душой и телом предан заключенному. Они объяснили ситуацию:
— Толпа дала слово чести никого не трогать, однако она требует, чтобы вас провели до железнодорожной станции пешком. Но мы не можем ручаться… что все пройдет благополучно. Какое решение вы примете?
Генерал снял фуражку и осенил себя крестным знамением:
— Да храни нас Бог! Пойдемте!
Предписывалось перевести в другую тюрьму семь заключенных — шесть генералов и поручика: Деникина; Маркова; Эрдели, командующего особой армией; Ванновского, командующего 1-й армией; Эльснера, начальника снабжения Юго-Западного фронта и квартирмейстера Орлова, который еще не оправился от ранения правой руки. Поручик Клецанда, чех, оказался среди них на следующий день после дела Корнилова: он легко ранил одного их четырех набросившихся на Корнилова солдат.
— Пойдемте! — повторил Деникин.
Это крестный путь он будет помнить всю жизнь.
«Костицын вместе с пятнадцатью охранниками, посланными гарнизоном нас эскортировать, открывал шествие. Далее следовали мы с Бетлингом в сопровождении конвоиров с шашками наголо. Толпа неистовствовала, увеличиваясь с каждой минутой. Все взгляды были устремлены на нас. Исступленные крики и непристойная брань…»
Иногда мощному, взволнованному голосу капитана Бетлинга и хриплому голосу Костицына удавалось перекрыть дикие крики, куплеты «Марсельезы», которые толпа горланила по-русски.
— Товарищи! Вы дали слово!
— Не забывайте, товарищи, вы дали слово чести! Юнкера, на которых напирали со всех сторон, пытались
сопротивляться напору толпы, стремящейся прорвать их хрупкий защитный кордон. Накануне шел дождь, стояли лужи. Солдаты черпали пригоршнями грязь и бросали в заключенных. Лица, глаза заключенных покрылись вязкой отвратительной грязью. Полетели камни, генерал Орлов был ранен в щеку. Удар кулака еще больше растравил рану. Камни попали в Эрдели, затем в Деникина, первый в голову, затем в спину… Оскорбления не прекращались — «предатели!», «падаль», «кровопийцы». Женский голос истерически выкрикнул:
— Почему на вокзал? Их нужно повесить в тюрьме. Как эхо подхватили другие голоса:
— Да! Да! В тюрьме.
Деникин прошептал своему соседу Маркову:
— Это конец, не так ли?
— Думаю, да.
Толпа не давала кортежу выйти на дорогу, ведущую к вокзалу, навязывала ему обходной путь в несколько километров через центр города, женщины махали платками, их спутники кричали:
— Да здравствует свобода!
Опустилась ночь. Зажглись фары бронированного автомобиля, их лучи шарили по толпе, вырывая из тьмы то кортеж, то манифестантов, освещая их искаженные ненавистью лица, поднятые над головой кулаки.
Наконец вокзал! Свет заливал зал. Здесь ждали тысячи людей. Нужно было пройти через это людское море. Платформа была запружена людьми. Один из офицеров выхватил револьвер, угрожая «товарищам». Это был сын генерала Эльснера. Его ординарцу удалось успокоить его и увести. Один из рослых, плохо одетых солдат с правой рукой на перевязи вцепился в Клецанду.
— Вот мой убийца. Смерть ему! Смерть! Он чуть меня не убил! Раздался душераздирающий крик. Поручик обернулся и прошептал:
— Господи! Это моя жена с моей бедной матерью. Хоть бы эти кровопийцы не узнали их.
Он съежился, вобрал голову в плечи и попытался спрятаться между Эрдели и Ванновским.
Прошел час, два. Толпа не позволила «предателям» ехать в вагоне-люкс (на самом деле это был вагон третьего класса), для их перевозки она требовала арестантский вагон. Но в Бердичеве такого не оказалось. Помощник комиссара Костицын попытался объяснить это взбешенной толпе, но, неожиданно оказавшись в самой ее гуще, получил удар в солнечное сплетение. Наконец на запасных путях обнаружили вагон для перевозки скота, весь пол которого был покрыт лошадиным и коровьим навозом. Его подогнали по рельсам до того места, где стоял кортеж. В зияющий провал вагона, закрывавшегося скользящими дверями, генералы взбирались без всяких ступеней. Дюжина рук протянулась, чтобы задержать их. Юнкера с потными лицами еле сдерживали толпу. Потерявшего сознание Орлова поднимали трое.
Десять часов вечера. Раздался удар: прицепили паровоз. Бетлингу удалось задвинуть дверь с риском зажать вцепившиеся в нее руки. Прозвучало два выстрела. Кто выстрелил? В кого?.. Поезд тронулся.
Станцию Калиновичи проехали без происшествий, здесь тоже ожидали «товарищей», боялись столкновения. Состав прибыл в Житомир. Пересадка. Новый товарный вагон. Пленные, юнкера, назначенные их эскортировать, и два делегата комитета Бердичева, безмерно устав, уснули. Проснулись все только в Быхове. Юнкера остались на вокзале, так как им нужно было возвращаться. Лимузин и коляска ожидали генералов.
Штаб польской дивизии, расквартированный в городе, взял на себя инициативу встречи. Деникина, Маркова и Орлова посадили в автомобиль. Двух делегатов комитета возмутила такая заботливость. В конце концов им разрешили ехать на подножках. Машины стремительно неслись по дороге и к полудню достигли решеток новой тюрьмы.
«Не всегда же будут решетки», — писал Антон своей невесте. В Быхове решеток на окнах не было, и комнаты оказались простые, но комфортабельные. Общая столовая. Разрешалось свободно ходить по длинному коридору. В саду могли постоянно прогуливаться заключенные, не более двадцати одного человека. Имелись два зала со скамьями и кафедрой, где можно было собираться в любое время для дискуссий или конференций. Это здание когда-то принадлежало католической школе, а теперь превратилось в «политическую тюрьму». Была ли охрана? Конечно, и даже две. Снаружи тюрьмы вдоль садовой ограды стояли солдаты Георгиевского полка, в определенной мере поддавшегося большевистской пропаганде. Внутри тюрьма охранялась текинцами. Последние были преданы Корнилову и постоянно угрожали расправиться с георгиевцами, если те осмелятся хотя бы на один враждебный жест по отношению к заключенным. Множество прислуги занималось кухней и хозяйством. Регулярно приходил совершать богослужения священник. Визиты родных считались естественными, терпимо относились и к просто знакомым. Существовал лишь одни запрет: выходить за решетку сада.
Корнилов встретил Деникина вопросом:
— Не держите ли вы на меня обиду, Антон Иванович, что я втянул Вас в дело, столь Вас компрометирующее?
— Обиды, Лавр Георгиевич? Но наше дело общенациональное и оно исключает какие-либо личные обиды.
