Эмма Герштейн - Мемуары
Что же, Надежда Яковлевна думала, что Рудаков с того света приказал своей жене «украсть архивы»? Ведь если бы это было задумано еще при жизни Сергея Борисовича, Лине Самойловне ничего не стоило бы, вернувшись из эвакуации, заявить, что все пропало, сожжено блокадниками, и никто ее ни в чем не заподозрил бы. Это бредовая идея — думать, что Рудаков намеревался украсть архив Мандельштама. К сожалению, эту бессмыслицу восприняла и Анна Андреевна. В уже упоминавшейся заметке «Рудаков» (не печатавшейся ею самой) Ахматова пишет — увы! — блестящие, но несправедливые строки о «краже» Рудакова: «Придумать, что у нищего, сосланного, бездомного Мандельштама можно что-то украсть, какая светлая, благородная мысль, как осторожно и даже грациозно она осуществлена, с какой заботой о потомках и о собственной, очевидно, посмертной славе».
Нет, у Рудакова было много грехов, обнаружившихся в его письмах, на это наложилось поведение его вдовы, но в краже собрания автографов Мандельштама обвинять его нет оснований. К сожалению, победило обоюдное стремление Анны Ахматовой и Надежды Мандельштам «убить наповал» Рудакова.
Однако они забыли еще об одном участнике игры, который тоже имеет право голоса, и притом решающего голоса. Это — Осип Эмильевич Мандельштам. Поэт оставил достаточное количество письменных свидетельств своего доверия и приязни к Рудакову. А ведь он знал об обидах и даже претензиях Рудакова на «соавторство», но относился к этому чрезвычайно снисходительно. И, со свойственным ему умением жестоко критиковать, Мандельштам сумел высказать Рудакову все, что он думает об его стихах. В психологическом отношении встреча этих двух людей составляет очень интересную страницу в биографии Осипа Мандельштама.
3
Осенью 1973 года мне позвонила дочь уже упоминавшейся А. Д. А., сама за это время превратившаяся в мать взрослого сына, и сообщила, что Лина Самойловна тяжело больна и в большой тревоге: почему до сих пор не исполнено ее поручение ко мне? Говорившей надлежало передать мне пакет с рукописями… «Ну, Гумилева, вы знаете, те, которые она всю жизнь хранила»,— небрежно произнесла моя телефонная собеседница. Так! Как говорится, комментарии излишни.
После долгой канители (никак не могли сговориться о времени и месте передачи) я получила небольшой бювар с девятью письмами Н. С. Гумилева (одно к его матушке), несколькими не очень важными письмами к нему, с рукописями его переводов, напечатанных в издательстве «Всемирная литература», записями для лекций по теории стиха. Тут же приложены еще некоторые незначительные материалы из собрания П. Н. Лукницкого. Какую часть первоначального состава этого архива мне передали, установить не могу за неимением данных. Письма Гумилева к Ахматовой хранят следы ее работы над ними: собственноручно проставленные даты, пометы, нумерация…
Мне пришлось снова выступить в роли посредника, и я отдала это небольшое собрание законному владельцу — Льву Николаевичу Гумилеву, а он передал его в Пушкинский Дом.
С тех пор я несколько раз виделась с Линой Самойловной, стремясь, насколько могла, содействовать опубликованию историко-литературных работ Рудакова о «Медном всаднике» и Катенине (удалось только первое). Об архивах мы тоже говорили, но конца ни до чего не договорились.
Она признала ошибкой, что обманула меня в 1954 году, свалив на МГБ ответственность за пропажу автографов Мандельштама. У нее, мол, не хватило духу признаться, что они сожжены. С искренней убежденностью она мне сказала, что ей «все вернули!» за исключением автографа стихотворения О. Мандельштама о Керенском и вырезки из журнала с изображением фотографии русских писателей во главе с Маринетти[17]. Ее заставили расписаться, что она сама добровольно сдает эти материалы, и это, по-видимому, травмировало ее. Вернувшись домой, она вместе с матерью стала жечь все мандельштамовские автографы. Относительно архива Гумилева она твердо заявила, что больше у нее ничего нет и не было. И я опять ей поверила. Но в разговоре она сама, слабая и старая, проговорилась, упоминая, как ей трудно было жечь в один из страшных периодов нашей жизни бухгалтерскую книгу с толстыми листами, в которую П. Н. Лукницкий вписывал данные для «Трудов и дней» Гумилева. Хорошо, что сохранилась машинописная копия этой летописи (так мне сказали осведомленные люди), но ведь на подлиннике могли быть пометы рукой Ахматовой. Зато обнаружилось, как была права Анна Андреевна, указывая на солидный вес переданного Рудакову архива.
Нелишним будет отметить, что среди писем Н. С. Гумилева к А. А. Ахматовой оказались такие, какие не попали в публикацию Аманды Хейт[18], с другой стороны, у английской исследовательницы напечатаны те, которых не оказалось в переданной мне пачке, а те, которые совпадают (их большинство), печатались, очевидно, по копиям, так как в них встречаются неверно прочитанные слова.
Некоторые подробности о мандельштамовском архиве повергли меня в крайнее недоумение. Из писем Рудакова можно сделать вывод, что по крайней мере 20 блокнотов были им заполнены под диктовку Осипа Мандельштама, дающего «ключ» к своим стихам. А Лина Самойловна очень живо и убедительно несколько раз заверяла меня, сожгла только один блокнот (самый драгоценный!). В нем между листами было вложено по одному автографу О. Мандельштама, а на листе был краткий, в одну-две фразы, комментарий рукой Рудакова. На меня производит впечатление, что это был только указатель блокнотам. Но Лина Самойловна уверяла, что больше ничего у нее не было. «Что комментария к Мандельштаму, — писала она мне 31 июля 1971 года, — то его такового не было. Была тетрадка с беглыми заметками к стихам».
Теперь уже выяснить ничего нельзя: не у кого спрашивать. Нам остается только тщательно изучить по письмам Рудакова, чем и в каком порядке занимался Мандельштам с ним. Попытаюсь в следующих главах составить такую сводку.
Есть еще маленькая, совсем крошечная зацепка. Так как я уже не в силах заниматься розысками, связанными с поездками, делюсь с исследователями этим своим соображением. По письмам выясняется, что Рудаков нередко посылал одному своему ленинградскому приятелю копии стихотворений Мандельштама и свои соображения о ведущейся им в Воронеже работе. Приятеля этого уже нет в живых. Семьи, как говорят, у него не было. Знавшие его тоже умерли. Но есть один адрес, по которому, в порядке чуда, могли бы найтись какие-нибудь следы его бумаг. Именно чуда, потому что этот адрес Рудаков прислал своей жене в Свердловск в первый месяц войны. А потом в городе, где очутился ленинградский товарищ Сергея Борисовича, были немцы. А приятель тот был евреем. Какова была его судьба, теперь уже никто не знает, что уж тут говорить о судьбе его переписки? А все-таки…
