Галина Артемьева - Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины
У порога нас встретил огромный черный зеленоглазый кот по имени Шпигель. Я таких больших кошек прежде не видела.
В гостиной нас ждал уже полностью накрытый стол. Мы быстро умылись с дороги на кухне. Там висел большой рукомойник, а на табуретке под ним стоял таз. Вполне удобно. Воды в доме не было. Зато рядом, во дворе находился большой колодец с такой вкусной и холодной водой, что зубы ломило.
Вдоль всех стен гостиной на самодельных полках стояли книги, книги, книги… Я почувствовала восторг: к папе приехала! А мы с папой любим книги! Вот они, мои закадычные друзья! Только успевай знакомиться!
Я уже знала, что после развода родителей у папы появилась «другая тетя». Она приехала с дочкой Таней из Ленинграда (там они с папой и познакомились). У нас дома о ней говорили «мадам ЛилЯ» — ударение на Я. Вообще-то звали ее Евгения, Женя, а Лиля — это такая фамилия. Вполне хорошая, добрая, симпатичная внешне женщина. А дочка ее, на год меня старше, стала мне очень хорошей подружкой.
С первого вздоха в замечательном папином доме стало мне ясно: меня ждет замечательное лето.
Несколько удивлений с самого начала: мы сидели за столом, наступил поздний вечер, а за окнами было совсем светло. Белые ночи! Это чудо до сих пор заставляет меня чувствовать себя совершенно счастливой. А в первый раз!
И еще! Тоже — чудо! В городе не было электричества! Можно ли себе сейчас представить такое? Вообще не было никакого электричества: ни столбов, ни проводов… Как сто лет назад. Вечерами зажигали керосиновые лампы. Но летом это и не требовалось вовсе. Для хранения продуктов существовал глубокий погреб, там и летом было холодно и не таял лед.
Танцевали под патефон! И чувствовали себя вполне счастливыми и жизнерадостными.
Танюся побыла несколько дней и уехала. А я осталась с папой. Началось мое полное счастье. Счастье — это покой и свобода. Одновременно. Никаких запретов.
— Можно я буду читать на сеновале?
— Можно!
— А можно мы пойдем в город? («В город» — это туда, где несколько каменных домов, магазин и столовая.)
— Можно.
— А можно на речку?
— Конечно! Только смотри! Утонешь — домой не возвращайся!
В общем, впервые в жизни — «ожил я, волю почуя».
За долгий светлый день мы с Таней успевали всюду. И в лес, и на речку Колбь, светлую, чистую-чистую, с затонами, полными кувшинок, и огород прополоть, и яички собрать, которые куры только снесли, теплые, в пуху…
Тетя Женя работала медсестрой. Дома оставались только мы. Все шло, как мне нравилось: никакого распорядка. Обедать мы бегали в столовую «в городе». Я неизменно брала оладьи с вареньем из новой для меня ягоды — морошки.
Что за ягода такая?
Почему я о ней ничего не знаю?
— Ягода северная, — сказал папа, — а не знаешь по бескультурью своему.
И оказалось — правда. Полное бескультурье. Пушкин, когда после дуэли умирал у себя дома в Петербурге, попросил моченой морошки.
— А еще? — спросила я. — Расскажи мне еще…
Папа рассказывал, рассказывал… Он не уставал со мной говорить… Как и тети, как и Женечка моя.
Основные разговоры начинались, когда он возвращался с работы и мы все вместе шли на Колбь купаться. Папа знал наизусть огромное количество стихов. И, говоря о стихах, объясняя мне их, папа словно поселял свои любимые стихи в мою голову и сердце.
Так было с «Бородино». Я знала строчки из этого стихотворения по фронтовым открыткам, которые хранила Танюся. На некоторых из них было напечатано:
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! Не Москва ль за нами?
Умрем-те ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали.
И клятву верности сдержали…
Эти строчки очень меня волновали. А папа рассказал про все. Про войну 1812 года, про Наполеона, Кутузова, про то, почему «Скажи-ка, дядя…» — ведь тогда солдаты служили в армии 25 лет. И старые солдаты рассказывали молодым про свои подвиги… Я могла спрашивать про каждое слово, он объяснял. И что такое «редут», и «бивак», и «кивер», и «басурманы»…
Так, за разговором стихотворение стало моим. То же самое повторилось и со «Смертью поэта». Папа в меня верил:
— Тебе пора. Ты поймешь.
Его уверенность во мне воодушевляла меня на подвиги. К концу лета я знала наизусть большую часть «Евгения Онегина». Не просто знала — понимала каждое слово! И стихи, стихи, стихи…
Еще было у нас по утрам интересное время. Мы хоть и жили без распорядка, а распорядок сидел во мне крепко. Я по утрам стремилась к умственной работе. А у моей подружки Тани как раз в конце лета должна была проходить переэкзаменовка по трем предметам: она училась плохо, еле-еле. Ей надо было кучу упражнений написать по арифметике, по русскому. А ей очень не хотелось. Ну, очень! Но не оставаться же на второй год! И вот я велела ей делать упраженения каждый день в течение двух утренних часов. Я буду сидеть рядом и читать, просто читать то, что мне хочется. А ей тогда не будет скучно. Таня не понимала, как можно по своей воле читать книги. Она в обычной жизни была веселая, боевая, отчаянная. А как бралась за учебники, становилась несчастной и жалкой. Я же не понимала, как можно не читать. В остальном мы хорошо и крепко сдружились.
Старшие уходили на работу, я усаживала Таню писать. Сама читала. Таня иногда задавала вопросы, как пишется то или иное слово. Я терпеливо отвечала.
За первое лето у папы я прочитала всего Марка Твена (синее собрание сочинений), всего Чехова, вплоть до переписки, и отдельные разрозненные книги по истории, судебной медицине, вгрызалась в Энциклопедию Брокгауза и Эвфрона (особенно интересно было читать о диких племенах людей, флоре и фауне далеких континентов).
Через два часа мучения Тани заканчивались. Она складывала тетрадки и учебники, я закрывала очередную книгу. Начиналась наша вольная, дикая жизнь.
Искра
Кроме дома, папе выделили личный транспорт — лошадь Искру. Папа с детства умел обращаться с лошадьми, понимал и любил их. Искра отвечала ему преданной любовью. Она была прекрасна: шоколадно-коричневая, большеглазая, стройная.
Я любила смотреть, как утром папа, собравшись на работу, выводит Искру из ее стойла, проверяет седло, поглаживает, похлопывает ее. Искра косила глазом на папу, готовая к бегу.
Потом папа легко вскакивал в седло, и они мчались. Р-р-раз! И нету! Только пыль дорожная, поднятая лошадиными копытами, еще вьется…
Вечером, возвращаясь домой, папа снимал с Искры седло, а потом отводил ее на ближний луг, пастись. Она могла свободно ходить по всем лугу: ее прикрепляли на очень длинной веревке к колышку.
