Самсон - Самсон. О жизни, о себе, о воле.
– Все это делается очень просто. Вспомните хотя бы своего сокамерника. В прошлом известный, дважды судимый вор-рецидивист, как оказалось, еще и насильник малолетних. Чего только не бывает в нашей жизни… Вот скажите, Кузнецов, в кого он теперь превратится, попав в общую камеру? Кто будет выяснять, были ли свидетели или какие-нибудь улики по его делу? Правильно, никто. В его обвинении будет черным по белому написано, что он насильник, и этого вполне хватит. В вашем случае хватит и одного сторожа какого-нибудь склада, который покажет, что такого-то числа вы со своими подельниками напали на государственный объект и похитили из него товар на энную сумму. А сержанты добавят, что при задержании вы оказали яростное сопротивление. И все, Кузнецов, срок вам уже обеспечен. Поэтому советую, очень советую прислушаться к моему предложению.
– Какому предложению? – Я скорчил наивную физиономию.
– Ничего такого, что было бы вам не под силу. Администрация подобных заведений, – Сомов обвел рукой комнату для допросов, – как и каждый умный хозяин, не любит выносить сор из избы. Но вместе с тем желает быть в курсе всего, что в его доме, то бишь в камерах, происходит, – выдал Сомов хитроумную фразу. – За всем не уследишь. Даже при большом желании. Но в беседах между собой сокамерники иногда говорят очень любопытные вещи, впрямую имеющие отношение к тем делам, за которые их задержали…
Некоторые откровения настолько полезны для следствия, что при правильном использовании могут принести немало пользы. В тот момент вместо злости пришло полное осознание той ситуации, в которой я оказался. Каждый из двух вариантов таил в себе смертельную опасность. Согласиться с предложением следователя – значит сломаться, стать последней сукой и, поверив заведомо лживым посулам легавых, в течение нескольких месяцев бегать на цырлах, лизать им пятки и тупо лелеять несбыточную мечту о снисхождении суда и скорой, заслуженной ценой сломанных судеб, свободе. Но это был путь для трусов, который рано или поздно приводил их в могилу. Не для того я последние несколько лет старался не запятнать себя, живя по воровским понятиям и общаясь с такими людьми, как Ермак. Я понимал, что сейчас для ментов главное – постараться меня сломать, чтобы потом тому же Ермаку сказать, что вот, мол, посмотри, кого ты себе выбрал в преемники – стукача. И на воровского авторитета будет брошена тень. Мол, не высмотрел ты, Ермак, в парне гнилой жилки и слишком близко подпустил к себе, а он оказался на поверку слабаком.
Я не понаслышке знал, как это происходит в подобных случаях. Для начала тех, кто сломался, заставляют работать на полную катушку и отрабатывать обещанное снисхождение, а затем, когда наступает день суда, впаивают по полной программе и как использованный материал отправляют на растерзание арестантов, заранее предупрежденных о прибытии стукача. А в случае отказа мне предстояло на себе убедиться, на что способен ментовской беспредел, о котором я только слышал от Ермака и других авторитетов. В общем, я сделал тот единственный выбор, который и должен был сделать. В тот момент я понял, насколько мне противно разговаривать о «сотрудничестве» с этим нечистоплотным следователем, и я не нашел ничего лучше, как послать его куда подальше.
– Героя из себя корчишь? Ну, ну. Посмотрим, как ты завтра заговоришь, – начал злиться следователь, надавив на кнопку вызова конвоиров. – Где вы шатаетесь, кретины?! Забирайте этого героя и закройте его в стакан! Жрать не давать, спать не давать! Все ясно?!
– Так точно! – почти в один голос ответили сержанты и, заковав меня в наручники, потащили по коридору.
Следующие сутки оказались для меня настоящим испытанием на прочность, как физическую, так и моральную. В те времена многим казалось – да как, впрочем, и сейчас, – что со смертью Сталина исчезло то варварское отношение к заключенным, которое бытовало при его власти. Но это было не так. Никуда не делись ни специальные камеры, ни пыточные, ни те методы, с помощью которых людей заставляли брать на себя чужие преступления. Просто это делалось уже не так открыто. И Ростов-на-Дону не был исключением в этом смысле. А особенно сейчас, когда сверху поступило указание как можно жестче разобраться с теми, кто придерживается воровских понятий. У ментов, что называется, оказались развязаны руки во всех отношениях.
Из допросной меня почти волоком оттащили в подвал, где находился так называемый «стакан» – узкий, плохо освещенный прямоугольный колодец без окон размером шаг на полшага, в котором человек среднего телосложения едва помещался стоя. Для порядка пару раз съездив мне под дых, сержанты затолкали меня в этот каменный мешок лицом вперед и закрыли толстую железную дверь с вмонтированным в нее для наблюдения круглым стеклянным глазком.
Не знаю, сколько прошло времени, но очнулся я от острой боли в коленях и, кое-как отдышавшись, понял, что держусь только благодаря крохотным размерам стакана. В первые секунды мне даже стало немного легче от того, что меня наконец-то оставили на какое-то время в покое, но потом я вдруг осознал, на какую пытку меня обрекли менты. Даже не обладающий богатырскими габаритами человек не мог позволить себе сесть в этом каменном гробу, повернуться или, на худой конец, расслабив все тело, повиснуть между стен и дать возможность хоть минуту отдохнуть затекшим ногам и спине. Последнее оказалось совершенно невыполнимым по одной простой причине: все три стены этого колодца, за исключением двери, были покрыты чем-то вроде каменной наждачной бумаги, которая при малейшем трении о нее сдирала кожу с тела человека, оставляя саднящие ссадины. Приходилось, как статуя, неподвижно стоять на ногах, а они затекли и налились свинцом очень быстро.
Но и это, как оказалось, еще не все удовольствия, которыми мог порадовать клиента пыточный аттракцион. Каждые пять секунд мне на голову падала капля воды, которая появлялась из ржавой трубки под потолком. Вот это был действительно кошмар. По темечку словно били молотком. Плюс изматывающая боль в спине и одеревеневших коленях. Стоило только чуть их расслабить, как в них тут же впивались острые края передней стены. Через три часа, проведенных в пыточной камере, мне захотелось выть в голос. По моему лицу вместе со стекающими по щекам, подбородку и за ушами струйками воды катились самые настоящие слезы. Сдержать их было выше моих сил…
Время шло, и по мере того, как нарастала физическая боль, мою голову от постоянного перенапряжения все плотнее окутывал какой-то туман, в котором растворялись все мысли и чувства. Она отказывалась работать и воспринимать действительность. Время от времени я погружался то в полубред, то в полуобморок. Прошло еще какое-то время, и я даже не заметил, как полностью отключился. Из небытия меня вырвало странное ощущение легкости, как будто парализовавшая все тело боль стремительно таяла, ледяной волной поднимаясь снизу верх и неся с собой освобождение от мук. В голове даже мелькнула мысль, что это вовсе мой конец, но я чувствовал, что еще могу думать, а значит, это было не так. Медленно, с трудом я поднял веки и скосил глаза вниз. Секунд пять я, ничего не понимая, смотрел на появившуюся под ногами воду, которая уже доходила мне до колен. Ее уровень медленно, но неуклонно поднимался все выше и выше. «Неужели столько накапало, пока я был в отключке? – было первое, что пришло мне в голову. – Сколько же я тут простоял? Неделю? А может, целый месяц?»
