Владимир Войнович - Замысел
– Гениально! – вздыхала Света и, заглядывая стихотворцу в лицо, вопрошала, не тяжело ли ему жить с таким непомерным талантом. На что вопрошаемый интересничал и отвечал, что, конечно же, тяжело, но от своей планиды разве же убежишь.
Сейчас, перечтя содержимое тетрадки, автор пришел в большое уныние. То, что называл он стихами, ему не нравилось, и так стыдно было кому-то это показывать, что быстро наросло и созрело желание отказаться от своего намерения и бежать назад, в Керчь.
Но…
Он же не просто из дома вышел в сторону Литинститута, по дороге передумал и повернул обратно, а приперся черт-те откуда, сжег за собой мосты, никакого пути назад не оставив.
Решил немного дело поправить. Один, самый слабый стишок вырвал, другой, сочиненный тут же, вписал.
– Вы, молодой человек, если я не ошибаюсь, стихи пишете? – услышал он голос, булькающий, как из колодца.
Молодой человек, скрывая досаду, покосился на голос. Пожилой, лет сорока пяти (никак не менее), упитанный гражданин, в очках с тонкой оправой смотрел на него, приветливо улыбаясь.
– Для печати пишете или просто так, для души?
– Для души, – буркнул молодой человек, чтобы отвязаться.
– Взглянуть не позволите?
– А зачем?
– Затем, что я мог бы быть вам, очевидно, полезен.
Чем неожиданный благодетель мог бы быть полезен, наш стихотворец спросить постеснялся, но предположил, что – а вдруг – это редактор, критик или, может быть, даже какой-нибудь знаменитый поэт. Сейчас почитает стихи, прослезится, пожмет руку и на первом томе своего полного собрания сочинений выведет: «Победителю-ученику от побежденного учителя» или что-нибудь вроде этого.
Хотя, конечно… Конечно, вряд ли… Но все-таки…
Стихотворец загнул тетрадь так, чтобы легко доступным осталось лишь только что испеченное, и протянул ее в любопытные руки.
Память автора не сохранила это сочинение в полном объеме, только последнее четверостишие вспоминается, да и то благодаря тому случайному ценителю, встреченному под башмаками Александра Сергеевича.
Ценитель читал стихотворение, беззвучно шевеля толстыми губами, а запомненное четверостишие прочел вслух, булькая, гнусавя и испытывая трудности в произнесении всех шипящих:
– «Мечты, мечты… И я мечтаю робко при свете затухаюшчего дня, что, может быть, нехоженая тропка ешчо осталась где-то для меня». – Он вздохнул, поднял очки на лоб, посмотрел на начинающего автора и сказал:
– Нет, это не то.
Потом подумал и решил свое суждение детализировать:
– То, что вы пишете, молодой человек, есть настояшчая и сушчая чепуха.
Молодой человек и сам думал примерно так же, но столь прямое суждение его покоробило.
– Почему ж это чепуха? – спросил он сердито.
– Потому что чепуха! Потому что все содержание этого вашего, с позволения сказать, стихотворения стоит три копейки, а если сказать точнее, то две с половиной. Кроме того, я вам должен сказать откровенно (тут голос его посуровел): это стихи не наши.
– Не ваши? – переспросил молодой человек удивленно.
– Не наши, – повторил тот очень серьезно. – Судите сами. Почему вы пишете о затухаюшчем дне, когда можно сказать, что солнце нашего дня находится на пути к зениту? Вы понимаете, что я имею в виду? И почему ваш лирический герой, проявляя несвойственную нашему человеку склонность к индивидуализму, ишчет для себя какие-то, понимаете ли, отдельные, побочные тропки? Почему он не хочет идти по широкой магистральной дороге вме сте со всем нашим народом? Почему? Вы откуда приехали? Из Крыма? Вот и возврашчайтесь к себе в Крым. Можете там вырашчивать виноград или картошку или заниматься чем-то ешчо, но писать стихи… Нет, нет, молодой человек, поверьте мне, это совсем не для вас. Впрочем, давайте разберем, что вы написали ешчо.
Он вознамерился читать дальше, но молодой человек схватился за тетрадь:
– Отдайте!
– Ну почему же? Я же хочу вам помочь разобраться.
– Не надо! – Неблагодарный, он вырвал тетрадь, встал и поспешно удалился.
Тайны Бога непостижимы
После операции у писателя был спор с швестер Моникой, уверявшей его в безусловной доказанности потустороннего мира. Моника ссылалась на книгу «Жизнь после жизни» и другие свидетельства переживших клиническую смерть, совпадающие в описаниях некоего тоннеля, в конце которого вновь прибывшего приветливо встречает Некто в светлых одеждах.
Писатель на это сказал, что он, в той стороне вроде бы побывав, никакого тоннеля и никакого Встречающего не приметил. Был просто провал и полное отсутствие времени.
– Но вы находились под наркозом, – сказала Моника.
– Да, – согласился писатель, – я был под наркозом, но смерть, мне кажется, еще более глубокий наркоз.
– Вы неверующий? – спросила Моника.
Будь эта книга готова, ответ на свой вопрос швестер могла бы найти в ней. Но книга еще находилась только в состоянии замысла, поэтому автор стал объяснять Монике свои взгляды по интересующему ее вопросу.
– Но мне кажется, вы тоже не совсем верующая, – заметил он.
– Почему вы так думаете? – удивилась она.
– Потому что если глубоко верить в Бога, то надо понимать, что тайна нашего возникновения и исчезновения – одна из наиболее охраняемых Богом тайн, и смешно даже думать, что он когда-нибудь позволит нам к этой тайне хоть сколько-нибудь прикоснуться.
– Но наука, – возразила Моника, – сделала в этом направлении уже достаточно много. Мы уже знаем про гены и хромосомы, умеем определять пол ребенка еще до рождения и вытаскивать человека из клинической смерти. Человек уже знает так много.
– Вам надо для себя уяснить, во что вы на самом деле верите. В Бога или в науку. Я просто утверждаю, что если Бог есть, то, как бы далеко ни продвинулась наша наука, его тайны останутся непостижимы. А если мы узнаем все тайны, то это и будет означать, что Бога нет.
На худой конец
Приемные экзамены уже начались, и абитуриенты толпились под пыльными тополями в садике за институтом. Они все были уже признанные таланты. Они были признаны авторитетной комиссией, пропустившей их через творческий конкурс. Теперь дело оставалось за малым: доказать, что они кое-что помнят из пройденного ими в школе курса наук для простых смертных. Причем в данном случае действует закон обратной пропорции: чем больше талант, тем меньше он должен помнить.
В садике была обычная экзаменационная толкотня. Кто-то со страхом входил туда, где шли экзамены, кто-то с облегчением или в отчаянии выскакивал. Спрашивали, какие кому достались билеты.
Самоуверенный молодой и прыщавый блондин читал двум ровесникам свои шуточные стихи фривольного содержания. Наш провинциал приблизился и послушал: «Она, конечно, не девица. Но мне ведь с ней не под венец. А коли так, она сгодится… – Блондин выдержал многоточие, оглядел своих слушателей и победоносно завершил: – сгодится на худой конец».
