Юрий Сагалович - 59 лет жизни в подарок от войны
Уже на ходу пытаемся выскребывать из котелка куски супа. Появляется морозное солнце, а с ним «юнкерсы», которые при полнейшем и безраздельном господстве в воздухе устраивают свою «карусель», поливают нас огнем как хотят. Через час от нашей артиллерии ничего не остается. Она стала главной добычей немцев. Теперь они могут не беспокоиться.
А мы и без артиллерии, с одними ружьями и пулеметами (что нам, в самом деле!) продолжаем движение на Ростов, до которого остались те же почти двести километров минус одна ночь медленного марша по тылам противника. Ну не нелепость ли!? За день было еще несколько авианалетов, но вскоре стемнело, и все затихло.
Ночь прошла в неглубоком овраге на оставленной немцами позиции артбатареи. Снарядные ящики, здоровенная куча замерзшей и окаменевшей картошки, разбросанные дополнительные пороховые заряды в шелковых пакетах — все это наш трофей. Спим, варим картошку, жрем ее мороженую, сладкую. Кто поопытней и не ленив, пытается сушить на морозе у костра портянки и валенки. Другие — лишь бы поесть и поспать, сколько удастся. Некоторые командиры шипят: «Погасить костры». Но команда либо выполняется нехотя, либо не выполняется вовсе. Во-первых, это не костры, а костерочки, во-вторых, они все-таки спрятаны в овраге. Все понимают, что даже если костры и демаскируют, то немцам на них наплевать, так как они и без костров точно знают, где мы. Об этом свидетельствует весь опыт прошедших суток. А что командиры? Пошипят, пошипят — и сами к костру.
Последний раз наш «максим» вел огонь на форсировании Сев. Донца. Во время атаки мы били с левого берега поверх голов атакующих. Сразу за ними переправились и мы. После этого за двое суток с небольшим мы не дали ни одной очереди. Пулеметные ленты нетронутые лежат в коробках. О них никто не беспокоится. С рассветом начинаем «наступать». Команда: «Батальо-о-он, в цепь!» Никакой артподдержки, движемся на станицу Верхнедуванная.
«Воздух!» Обычно по такой команде следует прятаться в какое-нибудь укрытие. Но таковых здесь нет. Только девственно чистое, белое, снежное поле, сверкающее солнце на совершенно безоблачном небе. Низко летящие самолеты опять устраивают свою «карусель», т. е. один за другим «отваливают» от своего строя, поливают пулеметным огнем и высыпают на нас, как горох из мешка, нет, не бомбы, а гранаты. Сотнями! Они разрываются массой громовой дроби. Щелканье осколков то по щиту, то по коробу пулемета, который рядом со мной. Крики, стоны. «Ма-а-ма!» Близкий разрыв… Глазом влево — убитый. Вправо — убитый. Ну, сейчас… Только бы вжаться в снег. Все летит на тебя. Полная беззащитность. Как бы пригодились те загородки в Суходоле, сложенные из известняка!
Ни чувства, ни мысли описать невозможно. И не только потому, что «мысль изреченная есть ложь». Мыслей нет, сплошная мешанина. Запах пороха и крови. Животный страх неминуемой смерти, от которой нет спасения. Сколько смертей было рядом со мной и слева, и справа, и в этот раз, и раньше, и потом! Любой оставшийся в живых по гроб в долгу у тех, кто погиб рядом с ним, хотя каждый понимает, что виновен во всем только случай. Но ведь ясно, что если не попало в меня, то попало в другого, и наоборот, в меня не попало именно потому, что попало в другого. Как связать одно с другим? Молился кто-нибудь, чтобы не попало ни в кого? В таком-то аду! Немыслимо! А так, если и молился, то только за себя, а значит, волей-неволей, против другого.
Пожалуй, ближе всего у Твардовского:
Я знаю, никакой моей вины,
В том, что другие не пришли с войны.
В том, что они
— Кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том,
Но все же, все же, все же…
Да я-то, рядовой, кого мог сберечь?.. Случай ли не случай, а погиб он, а не ты. Живи и радуйся, но помни…
Сейчас я представляю себе, какое бы впечатление в мирные дни произвело на меня то заснеженное поле и то чистое небо в то солнечное утро! Восхищение и радость! Но при сравнении, пожалуй, осталась единственная деталь, которая была бы инвариантом в тогдашней и теперешней картине того утра — это искрящийся снег перед тупыми носами моих подшитых валенок: я видел только это, согнувшись под тяжестью пулемета. Иногда ухватывал горсть снега, и — в рот.
Между прочим, описываемые события имели место на исходе пятого года маминого восьмилетнего лагерного срока, полученного ею, как ЧСИР[2] от Особого совещания НКВД. Одно время мама работала в лагере в сапожной мастерской. Она говорила мне через несколько лет, что в общем числе починенной обуви подшила пятьсот пар валенок. Может быть, и мои были из-под ее рук… А ведь, это тоже один ручеек в общем потоке «тыл — фронту».
Когда я, странным образом оставшийся живым и невредимым, покидая поле, оглянулся на него поля уже не было. Было нечто черное из сотен воронок и мертвых тел.
«Юнкерсы» улетели. Вернулась жизнь. Кстати, были это «юнкерсы» или «фоккеры», я не уверен. Не очень-то я в этом разбирался. Торопимся, занимаем оборону по обоим краям длинного разветвленного оврага, протянувшегося от окраины Верхнедуванной до железной дороги. Ее мы пересекли еще до полудня, уцелев под ударами авиации. Старшина роты, шустрый и расторопный, набирает команду — с термосами за едой. Успеваем подкрепиться, когда слышатся крики: «Танки!» Они медленно движутся именно со стороны той самой железной дороги, которую мы прошли часа два тому назад. Иначе говоря, немцы дали нам расположиться в овраге и заперли в нем. Танки идут вдоль обеих сторон оврага на расстоянии не ближе ста метров. Ни артиллерии, ни противотанковых ружей во всей второй бригаде нет. Все уничтожено немцами еще вчера. Гранату или бутылку[3] не добросить. Бить из пулеметов — бесполезно. А они расстреливают нас беспощадно и безнаказанно. Черные зловещие силуэты, кресты, выбрасывающие огонь пушки и пулеметы. Перед глазами у меня до сих пор вертящиеся волчком на снежном насте, не попавшие ни в какую цель горящие пули. Горели они на самом деле или нет, я не знаю. Но впечатление именно такое. Может быть, это догорала трассирующая смесь. По боевому уставу пехоты полагалось ружейно-пулеметным огнем отсекать пехоту от танков. Здесь же отсекать было некого. Танки шли без пехоты.
Наш пулемет замаскирован кальсонами на кожухе и рубахой на щите. Немцы его не замечают. Нам бы и молчать, но мой первый номер Чистяков не выдерживает и дает бессмысленную очередь по ближайшему танку. Через несколько секунд — Чистяков убит, кожух со стволом разбит.
Эх, кожух, короб, рама, шатун с мотылем,
Возвратная пружина, приемник с ползуном,
— это слова из песни про «Максим», которую мы распевали в строю в запасном полку. Я опять уцелел.
