Слава Бродский - Дело Лейкина
Ты, Сережа, мимоходом сообщаешь нам о том, что Костюченко «известен как научный руководитель будущего ректора МГУ В.А.Садовничего». Может быть, стоило (тоже хотя бы мимоходом) упомянуть также о том, как и чем отличился Садовничий, чтобы стать ректором?
Садовничий все годы активно работал на коммунистов, входил в парткомы мехмата и МГУ. Он занимал ответственные посты в приемной комиссии в 70-х — 80-х годах. В те времена проводилась резкая дискриминационная политика по отношению к абитуриентам-евреям. Носители математических дипломов с погонами КГБ в карманах прямо-таки зверствовали на мехматских вступительных экзаменах. Садовничему и ему подобным обязаны мальчики и девочки с еврейскими мордашками полученными моральными травмами и своими искалеченными судьбами. Но ты, Сережа, видно, не захотел «поименно вспомнить тех, кто поднял руку».
И еще одна цитата из твоего воспоминания.
«Решение бюро взволновало всех студентов нашего курса. Это событие горячо обсуждалось и в перерывах между занятиями, и в общежитии зоны Б, где мы тогда жили. Многих возмущало грубое вмешательство партбюро. Некоторые намеривались дать открытый отпор такому диктату».
Не исключаю, конечно, что для кого-то ситуация выглядела именно так, как ты рассказываешь, Сережа. Но, во всяком случае, не для меня. Возмущало ли меня «грубое вмешательство партбюро»? Я никогда такое не сказал бы. Вмешательство всякого рода идиотов, полу-идиотов, наивных дурачков, подонков, полуподонков, и всяких других в мою жизнь стало настолько привычным для меня, что я уже устал возмущаться. Я думал только о том, как ИХ перехитрить и смягчить это вмешательство. «Открытый отпор» казался мне довольно наивным решением. В нашей компании (а компания наша — это Марик Мельников, Валя Вулихман, Леша Поманский, Бэла Беленькая, Аркадий Шапиро, Лена Ефимова, Майя Херц и я) все полагали, что выговор Мише или даже строгий выговор был бы неплохим решением, позволяющим обмануть гэбэшников и партийцев. Но, к сожалению, никто из нас не знал тогда, как эту мысль донести до всеобщего сознания. И мы надеялись, что беда как-то все-таки обойдет Мишу стороной.
Общее собрание слегка пожурило Мишу и выразило свое неодобрение действиям бюро. Партийцы и гэбэшники не могли допустить, чтобы этот бунт остался безнаказанным. И тут все закрутилось с гораздо большей силой.
Ты, Сережа, пишешь, что «Миша Лейкин, конечно, не был антисоветчиком в полном смысле этого слова». Ну почему же так? Относительно существующих законов и порядков он был самым настоящим антисоветчиком. Он резко критиковал советских генсеков, считая одного из них преступником, а другого негодяем (и, по всей видимости, преступником тоже). Советская власть была властью генсеков. И несогласие с их действиями являлось вполне определенной антисоветской позицией. Так что антисоветчиком Миша, безусловно, был. И партийцы и гэбэшники правильно это все поняли. И в соответствии с существовавшими тогда порядками и законами, действовали очень последовательно и логично.
Более того, мне кажется, что они даже смягчали Мишину вину. Ведь на самом деле, в соответствии с действующими советскими законами, он был преступником. Его действия подпадали под печальной известности статью уголовного кодекса об антисоветской агитации и пропаганде. Даже хранение запрещенной литературы трактовалось тогда властями как антисоветская агитация (наверное, самого себя). А Миша с его взглядами выступил в общественном месте. А в таком случае это уже без всяких натяжек являлось преступлением. И когда я, припираемый к стенке гэбэшниками, на вопрос «совместимы ли взгляды Лейкина с пребыванием в комсомоле» отвечал уклончиво, то я на самом-то деле откровенно врал. Потому что я был абсолютно уверен в том, что взгляды Миши Лейкина ни в коей мере не были совместимы с его «пребыванием» в комсомоле. И мои взгляды, и взгляды всех моих друзей тоже были несовместимы с пребыванием в комсомоле. Поэтому-то мы Мишу и защищали.
Ты, правда, Сережа, говоришь, что Миша Лейкин не был антисоветчиком в ПОЛНОМ СМЫСЛЕ этого слова (по-видимому, как ты его понимаешь). Ты, судя по всему, считаешь, что он не был последовательным в своих убеждениях. И приводишь примеры его симпатий к кубинским революционерам и ленинградскому главарю коммунистов. И с этим я согласен. Но я бы добавил к сказанному тобой еще один существенный момент. Если бы Миша был антисоветчиком, таким, например, как я или мои товарищи (скажу осторожнее — некоторые из моих товарищей), то у него не было бы тех иллюзий, которыми он был полон. Миша думал, что советский социализм можно как-то подправить (если взяться дружно за руки). Поэтому не удивительно, что он готов был доверчиво играть в навязанные гэбэшниками игры. Вот на этом-то он, кстати, и погорел.
Как-то в одной из бесед о деле Лейкина (www.de.ufpe.br/~toom/scandals/leikin/OLGA.DOC) Андрей Тоом обронил такую фразу: «Ну, знаете, мы все были антисоветчиками».
Конечно, это звучит очень смешно. Сколько наших однокурсников могли бы сказать такое о себе в том далеком 1961 году? Каждый пятый? Очень в этом сомневаюсь. Каждый десятый? Может быть. Сколько из них действительно были идейными противниками советской власти? Думаю, что меньшинство.
Где-то в другом месте Андрей написал: «Все мы критиковали правительство». Хочется спросить Андрея, а за что все его критиковали? Кто-то критиковал его за то, что оно растеряло приобретения «великой» революции. А другой — за то, что оно распустило народ и дало ему слишком много свобод.
Многое из того, что звучало раньше антисоветски, сегодня оказывается по существу просоветским. Подобная беда случилась с диссидентским движением в России. Но это уже совсем не по теме моего к тебе письма, Сережа.
Решение первого общего комсомольского собрания было признано недействительным. Кто его признал недействительным, я не помню (или не знал никогда). Я помню только, как это было объяснено всем нам. Собрание наше, мол, было закрытым. И, следовательно, при входе должны были проверяться комсомольские билеты. А поскольку такой проверки не было, значит, было налицо грубейшее нарушение устава комсомола.
Кажется, только в этот момент я стал осознавать серьезность положения. Или, лучше сказать, стали подтверждаться самые плохие мои опасения.
Мы стали встречаться с Мишей. Сочувствовали ему. Пытались дать какие-то советы. Так получилось, что мы с ним не были друзьями. Нас только на время сблизила вся эта кошмарная история. Все свободное время мы обсуждали разные детали либо с Мишей, либо между собой.
Напряжение на мехмате нарастало. Я заметил, что как только я подходил к Марику Мельникову и начинал с ним разговаривать, тут же около нас оказывался какой-то незнакомый нам человек.
