Владимир Бараев - Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве
Именно от Петра братья Бестужевы и другие декабристы в Сибири узнали о гибели Грибоедова: «Общий друг и благодетель наш… А. С. Грибоедов предательски зарезан в Тегеране со всею миссиею. Невольно содрогаешься при сей страшной мысли!»
Как и все братья Бестужевы, Петр обожал Грибоедова. Еще в Петербурге он старался не пропустить ни одного чтения «Горя от ума», пьесу потом переписал и выучил наизусть. Едва Петр оказался в Тифлисе, Грибоедов, невзирая на опасность связи с гонимыми, старался тайно и явно помочь и ему, и Павлу, которого тоже сослали на Кавказ.
Не боясь навлечь немилость государя, он дерзнул обратиться к нему с просьбой о переводе Александра Бестужева из Якутска на Кавказ. И, как ни странно, злопамятный властелин, бледневший при одном упоминании мятежников, каким-то чудом согласился на это.
Так Александр, Петр и Павел Бестужевы встретились в Тифлисе. Однако радость совместной службы была недолгой — вскоре Александра неожиданно арестовали по ложному доносу и больного, полураздетого отправили зимой в Дербент, а Петра — в крепость Бурную.
Правая рука Петра, болевшая после ранения в Ахалцихе, мучила его. Но по приказу ротного командира Савенко Петра заставляли каждодневно, в любую погоду, по нескольку часов кряду маршировать, проделывать ружейные приемы. Больные пальцы не держали приклада, тяжелое ружье не слушалось Петра, и тогда фельдфебель обрушивался на него с отборной бранью, а порой и с кулаками. Физические и нравственные истязания довели Петра до умоисступления. Ему стало казаться, что все его ненавидят, желают зла. Ночами стало мерещиться, будто кто-то крадется к нему, чтобы задушить.
Потом ему стало легче, и он написал Александру, что исцелился от нравственной желтухи, припадки случаются реже и «приняли характер тихой меланхолии». Однако в 1832 году Петр сломился окончательно. Подозрительность довела его до того, что он перестал не только спать, но и есть, боясь быть отравленным.
Александр сразу же попытался перевести его в Дербент, матушка стала хлопотать об отставке, однако ни того, ни другого добиться не удалось. Петра списали со службы, когда дело зашло слишком далеко. Он поселился в родном имении в Сольцах, но ни полный покой, ни нежнейшая забота близких не могли поправить здоровья. С годами приступы буйства становились все опаснее, принося родным немыслимые страдания. Приехав в Селенгинск, сестра Елена рассказала, как ночами Петр изображал сцены допросов в Петропавловской крепости, атаки на Кавказе, то, как его мучил фельдфебель. А однажды, испугавшись неожиданного обыска, начал жечь свои бумаги — и те, что написал в здравии, и начертанные в безумии: какие-то особые знаки, иероглифы, изобретенные им. Запершись изнутри, он развел костер прямо посреди комнаты на ковре и чуть было не сжег весь дом. После этого его поместили в Больницу всех скорбящих, где он почти сразу же умер всего тридцати семи лет от роду…
— Петруша! Прости за неласковость в отроческие годы. Спасибо за теплые строки в письмах, за молитвы, в которых ты называл мое имя…
Михаил подошел к печурке, подбросил дров и долго смотрел на пламя, слушая тоскливую панихиду ветра по Петру, потом вернулся к столу.
ПАВЕЛ
Бестужев продолжал печальную тризну…
— Ты был самым младшим из нас, и потому тебя, единственного из всех, мы не вовлекли в восстание, чтобы хоть один мужчина остался в доме и был опорой семье…
Тогда семнадцатилетний Павел заканчивал Артиллерийское училище. 15 декабря 1825 года великий князь Михаил прибыл к будущим артиллеристам и, совершая парадный обход, увидел Павла.
— Для меня ты не брат бунтовщиков. Я тебя знаю как хорошего офицера и попытаюсь забыть, что ты называешься Бестужевым, — обнял и поцеловал его. Но это было лобызание Иуды. Великий князь изыскивал повод избавиться от него. И он нашелся.
В день коронации Николая І на иллюминированном Невском проспекте в толпе послышались едкие эпиграммы, поднялися смех, шум. Кто-то донес, будто зачинщиком был Павел Бестужев. Строжайшее следствие не доказало его вины, но тень подозрения все же пала. Через несколько месяцев великий князь снова прибыл в училище и, проходя по дортуару, увидел на столике меж кроватей «Полярную звезду», раскрытую на рылеевской «Исповеди Наливайко». И хотя выяснилось, что книга принадлежит не Павлу, великий князь потребовал от него признать вину.
— Ваше высочество! — вспыхнул Павел. — Я сознаюсь. Я кругом виноват и должен быть наказан, потому что я брат Бестужевых!
Эти слова, а главное — дерзкий бестужевский взгляд были хорошо знакомы великому князю. «До чего же похожи все они!» — подумал он. И Павла выслали на Кавказ.
Тропическая лихорадка, болезни желудка и печени преследовали его во время персидской и турецкой кампаний, однако воевал он достойно. Однажды враги окружили артиллеристов и хотели захватить пушку. Град пуль обрушился на русских. Прислуга дрогнула, попряталась в укрытии. Тогда Павел взял в руки пальник и сам начал стрелять в набегающих врагов. И как только отбил атаку, отхлестал этим же пальником своих струсивших солдат.
Склонность к изобретательству у него была столь же яркой, как у старшего брата Николая. Он сконструировал орудийный диоптр, который ввели во всей русской артиллерии под названием бестужевского прицела. Павел надеялся, что командование по достоинству оценит его изобретение денежным вознаграждением. Однако его представили лишь к Анненскому кресту, даже не повысив в звании.
Дальнейшая служба Павла протекала уныло, однообразно. Он стал вял, апатичен, не проявлял усердия ни в чем. Он то и дело обращался за помощью к матери и Александру, прося довольно большие суммы. И делал это даже тогда, когда, выйдя в отставку, жил в Петербурге.
Хоть судьба не баловала его с детства, он все же привык к особому вниманию старших, требовал его и в возрасте, когда пора становиться самостоятельным и помогать семье. За год до гибели брат Александр написал ему, что дает в долг две тысячи рублей с выплатой постепенно в четыре года, но с процентами по четыре рубля на сотню в год, чтобы приучить его «к английскому порядку».
«Эти деньги назначены всему семейству, — писал Александр. — А вы все мне кровные и равно дороги. Страдания Николая и Михаила должны быть чем-нибудь услаждены по выпуске, и с будущего 37-го года я стану откладывать им назначенную тысячу на обзаведение. Что будет вперед, не знаю — силы изменяют. Видимо, пора подумать разделить, не обижая никого, все, что я имею. Пора подумать и тебе, Поль, обеспечить себя, поправить свое состояние трудами или семейными связями. Жить день за днем… без цели для себя, без пользы для других — несообразность с твоими дарованиями. Без труда и занятий сами гении остались бы остряками — не более… Человек с волею все может, без воли — не в состоянии и хотеть».
