Вэл Хаузлз - Курс — одиночество
Но кока крепко держала за глотку морская болезнь.
— Вставай, вставай, лодырь бесстыжий. Оторвись от койки, мы проголодались!
Почему нельзя убить человека взглядом, явно думал Джек, открывая один глаз и глядя на меня, как мясник глядит на скотину, когда примеряется, куда вонзить нож.
— Ты что, хочешь есть?
— Совершенно верно. Побольше, погорячее и побыстрее.
— Боже милосердный, ты настоящий зверь.
Тем не менее он встал. И пока я опоражнивал ведра и наводил чистоту на палубе, Джек попытался разжечь примус. Минут десять они пребывали в каюте наедине друг с другом, наконец из люка над трапом показалась струйка светлого дыма, которую я было принял за пар из кипящей кастрюли. Но тут снизу вырвались различные звуки.
Сперва как будто грохот упавшей кастрюли. Потом гулкий удар головой о потолок рубки, после чего последовали стон и смачная ругань. Над люком вырос целый клуб дыма, а из него выглянуло бледное лицо Джека — всё в саже, одна бровь почти начисто спалена.
— Кажется, судно горит.
Он произнёс это с отрешённым, измученным видом, совершенно безучастно — реакция человека, которого целую ночь терзала морская болезнь.
От залитого горящим керосином примуса к подволоке поднималось пламя, оно уже подпалило полотенце и рукав чьего-то свитера. Огонь был живо укрощён мощной струёй из маленького огнетушителя, который больше года терпеливо ждал своего часа. Насухо протёртый, с прочищенной форсункой, примус вскоре загудел, как положено.
— Вот так, Джек. Примус любит уход. Как самочувствие — сможешь что-нибудь приготовить?
Он злобно поглядел на меня.
— Ступай. Я сварю тебе еду на этом проклятом примусе, хотя бы это стоило мне жизни. Чего ты хотел, мяса?
Это больше похоже на моего старого друга Джека, ещё не все надежды потеряны! Пока мы дожидались варева, погода разгулялась настолько, что можно было посидеть в кокпите, наслаждаясь пополуденным солнцем. А так как мы шли курсом бейдевинд и качка уменьшилась, команда почти вернулась к норме, и те, кто провёл на палубе тридцать часов без еды, обходясь глотком воды, начали сознавать, что койка — весьма полезная принадлежность всякого судна. Однако им хотелось не только спать.
— Как там твоё мясо, кок?
Молчание.
Яхта идёт легко, плавно переваливает через волну.
— Джек, куда ты пропал? Дал бы хоть немного галет для начала.
Из люка высовывается рука и подаёт банку с галетами, мармайт и нож. Мы хватаем всё это и приступаем к еде. Галеты сухие, мармайт горячий и обжигает язык; ощущение такое, словно мы едим опилки с горчицей.
— Ну давай, Джек, где же твоё проклятое мясо?
Наконец, когда уже всем осточертело ждать, он появляется. Над комингсом медленно вырастает голова. Жидкие чёрные волосы блестят от пота и прилипли к черепу. Лицо бледное, глаза ввалились, только чёрные брови живут. Они сдвигаются вместе, как бы обороняясь от злобно скривившихся губ, бледность которых подчёркивается небритым подбородком. Впрочем, это вовсе не злая гримаса, просто он пытается улыбнуться.
— Готово, ребята.
Наверно, с таким видом Клеопатре вручали ядовитую змею.
— Давно пора, Джек. Мы совсем ослабели без пищи, приятель.
Две руки протягивают нам кружки с чем-то дымящимся, в каждой кружке позвякивает ложка. Я недоумеваю: зачем нам ложки? Его руки дрожат.
Берём, что дают, и, поднеся к груди драгоценные сосуды, рассматриваем содержимое. В моей кружке, наполненной меньше чем наполовину, плещется какая-то тёмно-коричневая жидкость. Цвет густой, да навар не очень. Подношу кружку к носу и нюхаю. Не может быть. Помешиваю ложкой — смахивает на чай без молока… Вот так кок, чтоб ему было пусто: половина чайной ложки мармайта да немного кипятку — вся его похлёбка.
— Джек! Это как называется, чёрт возьми?
Голова появляется снова. На лице самое трагическое выражение. Он вздыхает.
— Боюсь…
Он перегибается через рубку — недостаточно далеко — и потом говорит:
— Боюсь… на лучшее… я не способен.
И он с принуждённой улыбкой исчезает внизу. Лично я не в состоянии пить эту дрянь.
Мы продолжаем идти вверх по Ла-Маншу, погода всё лучше и лучше, и кривая настроения команды тоже идёт вверх. Пережив адские муки, они теперь воспряли духом и расхаживают с видом старых морских волков, придирчиво осматривая шкоты и крепления, на которые им прежде было наплевать.
— По-моему, неплохо бы подтянуть стаксель-шкот.
Вы подтягиваете шкот на полдюйма. Вскоре заступает новый вахтенный.
— Погляди-ка на стаксель — как доска плоский, никакой формы.
Вы извиняетесь и, выполняя указание вахтенного, немного отпускаете парус.
Потом у них прорезается аппетит.
— Кажется, твоя очередь стряпать?
Вы приготавливаете им чай.
Но я рад, что они оправились.
Мы приближаемся к Плимуту, и волнение растёт. Как-никак совершено небольшое плавание, и теперь предстоит подход к берегу. Они сразу превращаются в штурманов, атакуют мои чистенькие карты острыми, как игла, карандашами, и кружки с липким какао оставляют на незапятнанной бумаге противные следы.
— Тебе не кажется, что надо править немного круче к северу?
Отвечать нет смысла. Что бы вы ни сказали, всё равно, став к румпелю, он будет править круче.
И вот дистанция пройдена, мы все превращаемся во вперёдсмотрящих. Лёгкая мгла ограничивает видимость милей с небольшим. В их глазах, вопросительно поглядывающих на вас, вы снова командир — во всяком случае, ответственное лицо.
Вроде бы пора уже что-нибудь увидеть? Конечно, пора, но вы напускаете на себя беспечный вид, будто ничуть не встревожены.
— По моим расчётам, — продолжает он, — мы должны быть у входа в Плимутскую бухту.
По вашим расчётам, яхта уже на суше, однако ему об этом знать не обязательно.
Но вот Соколиный Глаз замечает какую-то полоску с правого борта.
— Земля! — вопит он.
А доволен-то, что твой Колумб. Внезапно его осеняет одна мысль.
— Что это за место?
С той самой минуты, как ваши глаза заметили вдали смутные очертания земли, вы лихорадочно соображаете, что это такое, но поди разберись при такой видимости. Вы делаете вид, будто не расслышали, да что толку.
— Что это за место?
Он отлично знает, что вы и в первый раз слышали его. Теперь он убеждён, что вы неуверены в правильности курса. Посмотрите на это удовлетворённое лицо, на эти колючие глаза — ничто не говорит о его вчерашнем беспомощном состоянии. Даже если бы этот гад болел холерой и вы его выходили, результат был бы тот же самый. В конце концов надо что-то говорить.
