Сергей Михеенков - Лидия Русланова. Душа-певица
Старик Дмитрий Алексеевич Горшенин, в семье которого жили дети, невзлюбил старшую внучку за её дерзость. Сказывалось, должно быть, и то, что девочка ему была всё же не родной. Вот что вспоминала сама Русланова: «Дед меня бил. Я залезу на солому, на крышу соломенную, а в кармане у меня — спички. Если дед меня бьёт, я говорю: „Запалю крышу!“ Однажды и запалила. Уж били меня смертным боем. А потом приехала бабушка, материна мать. Сказали: забирайте сейчас же, чтоб её духу не было. Бабушка меня увезла в деревню. И мальчика взяла. Итак, у неё было двое детей, а есть-то нам и нечего. Так мы с бабушкой и пошли по миру».
Бабушка сшила из старой дочерней юбки две перемётные сумы — одну себе, другую Пане, — и пошли они, преодолев стыд и ведомые нуждой, по окрестным деревням христарадничать.
Некрасивая, малорослая и кривоногая, Паня вскоре поняла, чем надо брать публику, пусть и небогатую, но всё же готовую подать копеечку. Её надо брать голосом. И не просто голосом. А так проникнуть и разжалобить, что не только медного пятака за песню не жаль, а и серебряного гривенника. Случалось, добирались до какого-нибудь городка или богатого торгового села, а там ярмарка или воскресный базар. Люди, всегда в таких местах охочие до развлечений, сразу же окружали их, когда Паня расходилась в частушках. Уж их-то она знала превеликое множество. Ей аплодировали. А она, подзадоренная, озорно кричала публике:
— Это что! Это я только из карманов достала! А вот сейчас подшальник развяжу!..
И сыпала частушками из своего «подшальника». Уже тогда она знала, какой публике какие частушки по душе. Репертуар составляла по ходу выступления.
А то вдруг начинала кричать либо зайцем, либо утицей, смешно и озорно квакать лягушкой. И — снова песни да частушки! Не уставала. Не теряла голоса и силы. Только бы слушали…
— Чья ж такая?! Эка певунья! — крякали от удовольствия и восхищения зеваки, богатые мужики и купцы, доставая из кошелей мелочь.
— Видать, сирота. Вон и старуха с ней слепая…
А старуха, улучив удобную минуту, выводила жалостливым голосом свою партию:
— Подайте сиротам Христа ради, люди добрые! Мамка померла. Отец за веру, царя и отечество…
Сама Русланова о первых своих «концертах» на пару с бабушкой вспоминала так: «…А там купчихи. Вот под окошко подойдёшь, она (бабушка по матери. — С. М.): „Ну-ка, заводи!“ И я — „Подайте милостыньку Христа ради… Мы есть хотим, дай нам хлебушка, тётечка милая“. Открывается ставня, вылазит богатая толстая купчиха, говорит: „Ты чего, девочка, тут скулишь?“ — „Тётечка, мы есть хотим“. — „Ну, эт, что ж тебе есть, а ты чего умеешь?“ — „Я всё умею, — говорю. — Петь я умею, плясать. Ты нам только хлеба давай“. Принесли нам хлеба. Разделили мы этот хлеб, кусочек на троих: бабушке, брату и мне. Я очень горевала по брату».
Такими были первые концерты будущей великой певицы. Гонорар — хлеб, «кусочек на троих». Этот «кусочек» будет сидеть в ней, затаившись в глубинах подсознания, всю жизнь. Возможно, именно он и поможет выжить там, где многие погибали.
Вскоре и бабушку отнесли на кладбище. Сирот разлучили.
Не сразу дети попали в приюты. Как рассказывают родственники Руслановой, которые до сих пор живут в Саратове и других волжских городах и селениях, сперва сироты жили в семье тётки по матери Елены Ивановны Мироновой. Жалко было Елене Ивановне сестриных детей — всё же родная кровь. Но муж её, Федот Иванович, невзлюбил детей свояченицы и сказал жене: «Или они, или я». Потом какое-то время сироты жили у другой материной сестры — Степаниды Ивановны. Но у той своих было шестеро…
Впоследствии, по тем же семейным рассказам, Анисим Александрович, муж Степаниды Ивановны, всю жизнь казнился: зачем не оставил сирот у себя?.. Однажды один из сыновей Анисима Александровича и Степаниды Ивановны и двоюродный брат Руслановой Афанасий попал на концерт сестры и после его окончания, оглушённый восторгом от её голоса и того, как певицу принимала публика, хотел было подойти к ней и «объявиться, да не посмел, памятуя вину отца…»[3].
Голос Прасковья унаследовала от родни по отцовской линии. Пела бабушка. Пел и дядя Яша. А душевной глубины зачерпнула из материнского рода. Да и бабушка тоже певала.
Яков Лейкин в Даниловке был местной знаменитостью. Ни одно деревенское веселье или иное торжество не обходилось без него. Песни Яши Лейкина были особенные, он умел их мастерски переделывать на разный манер и к случаю. И это впоследствии певица переняла.
Лидия Андреевна вспоминала: «Мужчины считали петь ниже своего достоинства. Один только был дядя рябой, брат отца. Звали его Яша. Из-за песен он был деревенской знаменитостью. Пел Яша на свадьбах, на посиделках. Приглашали его почтительно, как крупную персону. Песен он в голове держал миллион, но чаще импровизировал. Это больше всего ценилось. Под его пение все вокруг плакали и плясали. Когда он пел, я подходила поближе. Самородок очень высокой пробы…»
Подходя к дяде как можно ближе, Паня старалась заглянуть ему в рот.
— Ты что мне в рот смотришь? — спросил он её однажды.
— У тебя там дудочка? — спросила она.
Дядя Яша засмеялся:
— Не дудочка, а душа.
— А что такое душа — большая дудка?
«В деревне пели от души, свято веря в особую, надземную жизнь и заплачек, и песен радости», — с благодарностью вспоминала Русланова своих земляков и тот мир, из которого вышла.
Верно говорят, что каждый род даёт своего кузнеца и хлебороба, воина и певца, да только не все выживают, но и, выжив, не все угадывают в себе природное предназначение и, что случается чаще всего, проводят лучшие свои дни и годы, усердствуя на чужом поприще. Ведь и у Прасковьи Лейкиной судьба могла бы сложиться иначе: вернулся бы весь в орденах отец, не заболела бы мать, и она сама, избрав более простой и надёжный жизненный путь, удачно бы вышла замуж, нарожала детей и пела бы им колыбельные, а односельчан веселила и радовала на свадьбах, как дядя Яша Лейкин.
Но судьба распорядилась иначе: отняв многое, почти всё, дала главное, огромное, что и нести-то было непросто. Но ноша с годами стала крыльями, и девочка-сирота из деревни Даниловки Петровского уезда Саратовской губернии — взлетела…
А пока длилось деревенское детство, которое порой казалось счастливым. В рассказах о той поре Русланова снова и снова напоминала и себе, и своим слушателям: «Родители мои крестьяне, а родилась я в деревне, у бабушки. Бабушка была песельница и ходила по свадьбам. И бабушка пела, и я по всем свадьбам ходила с ней. Я садилась в уголок и слушала. Настроение часто менялось: то пели грустную невестину песню, от которой плакали и мать, и невестки, и я с ними. Потом вдруг начинали когда плясать, то, конечно, всё кружилось. Не выходила я плясать, потому что меня бы там сапогами затоптали. Но мне очень хотелось плясать. И я вылазила на лавку и подплясывала. Но песня… песня мне врезалась в душу и в память навсегда».
