Лев Копелев - Мы жили в Москве
М. Щеглов так же, как все рецензенты «Русского леса» Л. Леонова, роман хвалил, но при этом сомневался: насколько правомерно то, что клеветник, карьерист Грацианский в молодости был провокатором царской охранки? Щеглов утверждал, что нынешние пороки и преступления отнюдь не всегда вырастают из таких дальних корней. Искать надо ближе.
Когда весной 1956 года я была в Польше, меня расспрашивали о Щеглове. Оказалось, что эту рецензию знали многие польские литераторы.
— Мы тут считаем, что именно Щеглов первый открыл закон «имманентного зла», закон очень важный для всех исследователей социалистического общества, и для писателей, и для социологов.
Вернувшись в Москву, я с ним встретилась, чтобы рассказать об этом. Коренастый, широкий, нездоровая полнота — он казался больным, пожилым. Поразили детские, сияющие глаза, добрая улыбка. Он ничего не знал о своей зарубежной известности и очень обрадовался.
— Подумать только, в Польше про меня знают.
В том же году он умер. Некролог поместил только альманах «Литературная Москва».
Потом издавали сборники статей М. Щеглова, но рецензия на «Русский лес» не была включена ни в одно издание.
Каждый очередной номер «Нового мира» мы нетерпеливо выхватывали из почтового ящика. Название журнала вдруг приобрело первозданно точный смысл: НОВЫЙ.
Но в августе 1954 года было принято решение ЦК — оно было опубликовано как решение секретариата Союза писателей «Об ошибках «Нового мира»», которое осуждало как «очернительские» статьи Померанцева, Абрамова, Лифшица и Щеглова. Твардовский был снят с поста главного редактора.
Это было первое решение Центрального Комитета моей партии, которому я не поверила, не приняла его. Каждое слово противоречило тому, что испытывала я, читая осужденные статьи. Но даже себе я еще не решалась сказать: «Я — против этого решения».
В августовском постановлении ЦК ни словом не поминалась поэма Твардовского «Теркин на том свете». Но к тому времени уже многие в Москве знали, что она была набрана для пятой, майской книжки журнала, запрещена цензурой, набор рассыпан.
Однако вскоре поэма пошла по рукам.
Л. 10 февраля 1955 года был день рождения Абрама Александровича Белкина, и «новорожденный» за ужином после первых тостов достал небольшую тетрадку. «Вот самый лучший подарок, который я получил сегодня». И стал читать:
Тридцати неполных лет
Любо ли, не любо
Прибыл Теркин на тот свет,
Раз на этом убыл…
Мы все — десятка два гостей — друзья и бывшие ученики Белкина, слушали, то и дело вскрикивая от восторга, иногда просили повторить строфу.
Когда он кончил, я сказал непоколебимо убежденно: «Это гениально». И сразу же начал переписывать.
Больше девяти лет эта поэма жила у нас дома в тетрадке, во многих других домах — в рукописных, машинописных листах.
Василий Теркин был давним, добрым знакомым. Стихи, ставшие «Книгой про бойца», в годы войны приходили к нам в газетах и листовках.
В этих стихах жила правда о войне — будничная, окопная, солдатская и в то же время — возвышенная, песенная, былинная правда. Твардовский потом говорил, что эта поэма была «…моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю». Герой поэмы — рядовой солдат Василий Теркин — храбр, находчив, остроумен, смышлен, отлично знает свое боевое ремесло и при всем том не становится идеальным чудо-богатырем: умеет постоять за себя, позаботиться о харчах и выпивке, не увиливает от опасности, но и не лезет в герои. Теркину и его автору мы верили безоговорочно.
В лагерной самодеятельности я читал отрывки из «Книги про бойца», и мне это было радостно, и слушатели одобряли. Новая встреча с Теркиным была важнее всех прежних.
В поэме-сказке, в стихах — то частушечно-лукавых то задумчивых, печальных, напевных — раскрывалась вся наша жизнь, и давно знакомые будничные приметы внезапно обретали по-новому осознаваемый страшный смысл.
Василий Теркин, пораженный бюрократической сложностью загробного мира, спрашивает встреченного там фронтового друга:
…Но зачем тогда отделы,
И начальства корпус целый,
И другая канитель?
Тот взглянул на друга хмуро,
Головой повел:
— Нельзя.
— Почему?
— Номенклатура.
И примолкнули друзья.
Теркин сбился, огорошен
Точно словом нехорошим,
Все же дальше тянет нить,
Развивая тему:
— Ну, хотя бы сократить
Данную Систему?..
…Невозможно упредить,
Где начет, где вычет.
Словом, чтобы сократить,
Нужно увеличить…
В последующие месяцы и годы некоторые слова, речения, строфы поэмы стали жить сами по себе, так же, как в прошлом веке жили строфы, речения из комедии «Горе от ума».
Летом 1963 года Твардовский прочитал эту поэму на даче у Хрущева в присутствии иностранных гостей: Симоны де Бовуар, Сартра, Энценсбергера. По разрешению Хрущева «Теркин на том свете» был напечатан в «Известиях» и в «Новом мире». Это был новый вариант, значительно измененный по сравнению с тем, который был у нас в тетрадке, но отнюдь не смягченный.
Печатать разрешили, вероятно, потому, что поэма-сказка должна была восприниматься как еще одно разоблачение «культового» прошлого. Так толковались некоторые строфы, например, допрос, который учиняет Теркину потусторонний «Стол Проверки». В дополнительных строфах 63-го года названы своими именами зловещие приметы именно сталинской поры:
Постигаю мир иной.
— Там отдел у нас Особый,
Так что лучше стороной…
…Там рядами, по годам
Шли в строю незримом
Колыма и Магадан,
Воркута с Нарымом.
…Теркин вовсе помрачнел.
Невдомек мне словно,
Что Особый наш отдел
За самим Верховным.
…Устроитель всех судеб,
Он в Кремле при жизни склеп
Сам себе устроил.
Невдомек еще тебе,
Что живыми правит,
Но давно уж сам себе
Памятники ставит.
Мы воспринимали эту поэму как расчет с прошлым, как радостный, оттепельный поток, смывающий прах и плесень сталинской мертвечины.
Нас привлекало и непосредственное лирическое самовыражение Твардовского, поэта и редактора, который насмешливо-гневно расправляется со своими исконными врагами, с теми, кто топчет, душит, убивает живое слово.
Весь в поту, статейки правит,
Водит носом взад-вперед:
То свое словечко вставит,
То чужое зачеркнет.
То его отметит птичкой
Сам себе и Глав и Лит
То возьмет его в кавычки,
То опять же оголит.
Знать, в живых сидел в газете,
Дорожил большим постом,
Как привык на этом свете,
Так и мучится на том,
…Обсудить проект романа
Члены некие сошлись.
Этим членам все известно,
Что в романе быть должно,
Кто герой и то ли место
Для любви отведено.
…У нас избыток
Дураков, хоть пруд пруди,
Да каких еще набитых
Что в Системе, что в Сети.
…От иных запросишь чуру
И отставку не хотят.
Тех, как водится — в цензуру
На повышенный оклад.
Тогда, в начале 60-х годов, Твардовский осиливал и номенклатурных дураков, и многих умников-цензоров. Но позднее поэму «Теркин на том свете» уже не включали в сборники его стихов. Мертвые хватали живых — и самого Твардовского, и авторов его «Нового мира»…
