Владимир Качан - Улыбайтесь, сейчас вылетит птичка
Милиционер ждал до конца спектакля, потом забирал значок и уезжал.
- А почему с милиционером значок? - спросил я его как-то раз.
- Да ты что! - был ответ. - Представь себе, что может быть, если я скроюсь с этим значком и окажусь где-нибудь, допустим, в Баку... Что я там могу натворить за одни сутки!
Сознание даже одного этого обстоятельства делало его осанку важной и наполняло душу артиста парящим восторгом власти. На два часа...
И вот после всей этой тщательной подготовки - третий звонок, и помощник режиссера вызывает на сцену его и меня. Я изображаю в спектакле его референта с мерзкой фамилией Синилкин, и все начинается с нашего почти одновременного появления на сцене, на которой в это время стоит кабинет первого секретаря - его, стало быть, кабинет. И вот идем мы к сцене: он впереди, не видя меня, я - шагах в пяти сзади следую за ним. На этот раз спектакль идет в филиале МХАТа, причем впервые, и обстановка совершенно незнакома. Он подходит к двери, за которой уже, собственно, сцена, и останавливается в некотором недоумении.
Он не знает, как ее открыть: там нет ручки. Вместо нее - какой-то штурвал, который, видимо, надо поворачивать. Он и начинает поворачивать, а затем тянуть эту дверь на себя. Это дается ему с трудом, так как дверь тяжела, массивна и вообще вместе со штурвалом выглядит как вход в суперсекретный бункер. И в какой-то момент артист, абсолютно забывая, где находится и кто он сейчас, говорит в адрес двери тихонько и не без уважения : "Смотри-ка ты... Совсем, как у нас в гестапо ". И, услышав за спиной даже не смех, а тонкий стон своего референта, поворачивается и мгновенно делает вид, что это он так пошутил.
Ну возможно ли себе представить, что " у них в гестапо " самой пленительной из человеческих слабостей является знание имен и отчеств секретарей ЦК нашей компартии?! Да что гестапо! Это всего лишь роль, но ведь за ней стоит человек, беспредельно лояльный и поэтому любящий партию власти самозабвенно - до экстаза, до восторга, почти до оргазма. А получая какую-нибудь награду, непременно нужно было благодарить лично Генерального секретаря, затем саму родную партию и уж только потом - всех остальных, по выбору, например народ.
То есть благодарность шла от частного к общему: от Генсека к народу, вот как на вручении премии "Оскар " - сначала лауреат благодарит конкретных лиц, а потом уже всех собравшихся.
Как-то Лия Ахеджакова рассказывала трогательную историю о том, как один ее знакомый ученый, профессор и академик, получал Звезду Героя Социалистического Труда, которую в народе звали "Гертрудой ". Этот интеллигентнейший человек вынужден был соблюдать правила приема награды, однако решил свою ответную речь хоть как-то очеловечить, окрасить казенную форму благодарности теплотой импровизации. Удалось ему это следующим образом. Сказав само собой разумеющееся " спасибо " дорогому Леониду Ильичу, он затем припомнил то немногое, чем мог бы обласкать партию, и рассыпался ей в похвалах, скупых по содержанию, но цветистых по форме. Но тут его гиперинтеллигентность высунула свой озорной нос из недр словоблудия, и он растроганно произнес: "Она, партия, мне столько дала... Она нам всем так... дала... что у меня не хватает слов, чтобы выразить то, что я чувствую. И я от всего сердца благодарю нашу родную коммунистическую партию и ее... - тут он поискал слова, усиливающие эмоцию, и таки нашел! Самые-самые! - совершенно изумительное ЦК ".
У всех, знаете ли, есть свои слабости: у кого-то - " совершенно изумительное ЦК", ну а у Филатова - кино и, конечно же, стихи, некоторые из которых превращаются в...
...Песни
У студента первого курса Володи тоже есть слабость, вернее, даже не слабость, а " одна, но пламенная страсть " - это французские шансонье. Он у них учится петь, потому что они - воздух, свет, окно в другой песенный мир, альтернативный нашей кондовой эстраде с комсомольским уклоном; красивые звуки, высокие чувства - словом, лямур, который тужур, на веки вечные. Поэтому он бесконечно крутит пластинки или магнитофонные записи выдающихся французов и старается петь вместе с ними, синхронно повторять то, что они делают. Если какой-то пассаж не получается, он крутит это место раз двадцать, пока не добьется хотя бы приблизительной похожести. Поэтому не удивительно, что их интонации намертво въедаются в его манеру пения, и, когда его потом будут спрашивать, отчего он свои песни поет с этаким французским прононсом, наш русский шансонье будет лживо отвечать, что у него-де хронический насморк и гайморит. И, конечно же, именно путь шансонье наметил себе, живя в России шестьдесят пятого года, этот глупый молодой человек. В области песни, разумеется, потому что театральное искусство, которому сейчас обучается, он и не думает оставлять. Ради эстрады? Да что вы! К нашей эстраде мы все относимся почти брезгливо, как к искусству второго сорта, и когда ее патриарх Леонид Осипович Утесов через девять лет будет подбивать молодого человека бросить театр и перейти с трудовой книжкой к нему в оркестр окончательно, Володя решится только на совместительство, да и то в основном из-за денег. Ну глупый молодой человек! Утесов и тогда для всей страны значил больше, чем все ТЮЗы, вместе взятые, но Володин ТЮЗ, а тем более только что появившийся спектакль "Три мушкетера ", значил для него в то время гораздо больше, чем вся эстрада мира - оптом и в розницу. Тем более что он считал совместительство театра и эстрады для себя идеальным. А уж в шестьдесят пятом году, наполненном доверху мечтами о будущем, он полагал, что убойное сочетание в себе автора музыки, певца и драматического артиста, подкрепленное к тому же хорошими стихами, гарантирует ему светлый и радостный путь на эстраде. А театр будет идти параллельным, спокойным курсом, и одно будет дополнять другое. Он мечтал о том, чтобы все было, как у французов: большой оркестр, тонкая аранжировка, слева - скрипки, справа - саксофоны, трубы и тромбоны, сзади на возвышении - барабанщик, а впереди - он, артист, поющий свои песни на стихи Леонида Филатова. Ну почти так и вышло в оркестре Утесова: и театр остался, и под оркестр спел, да вот только номером - три-четыре песни, и все. А сольные концерты, если и случались, то под гитару. Неплохо, конечно, но мечталось-то о другом: о некоем песенном театре, где можно сыграть свои песни, без гитары, с руками, свободными для жеста и передвижения по сцене с микрофоном.
Короче, так и окажется наш бард, тяготеющий к эстраде, сидящим между двумя стульями, как раз посередине между традиционными бардами и традиционной эстрадой. Эстрадники будут считать его бардом, а барды, соответственно, - эстрадником. Но это потом...
А теперь он пробует сочинять песни, тем более что рядом живет поэт, который чуть ли не каждую ночь, поджав под себя левую ногу (и не просто поджав, а практически сидя на ней) и закуривая через каждые пять минут новую сигарету, пишет стихи. То есть в максимально неудобной для человека позе, в экологическом кошмаре, который сам же себе и создает, пишет этот ненормальный.
