Наталия Варбанец - Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе
Пафос розысков — и архивных и книжных — для сторонников каждой версии в значительной мере определялся стремлением подтвердить своего кандидата. Объективные данные вынуждали признать Гутенберга. Но для этого нужна была еще и его социальная монументализация, ибо «конкуренты» его на звание изобретателя обладали бюргерской солидностью. Потому такое значение придавалось его происхождению — в XVIII в. рыцарскому, в XIX в. патрицианскому. Национально настроенный, светского образа жизни майнцский патриций, вложивший свое состояние в изобретение и книжное дело с либерально-просветительскими целями, не забывая своего сословия и своих интересов (большинство актов касается денежных дел), далекий от бурь своей эпохи, — такой была гутенберговская легенда XIX в. Вместе с тем складывалась и схема подхода к гутенберговской проблематике: в толковании документов и известий — майнцский провинциализм, повышенный интерес к сословному и деловому (денежному) аспектам, в отношении изданий — исключительное и до времени плодотворное внимание к шрифтам. Оно и привело к тому расколу в гутенберговедении, который наступил к началу нашего века, когда обнаружились гутенберговские по шрифту издания, по содержанию в принятую легенду не вмещавшиеся. Тогда и разгорелся спор вокруг «образа Гутенберга» (Gutenbergbild). Гутенберг, конечно, как всякий великий человек, безликим не был, но спор шел не о нем, о легенде. Крайние позиции представляли с одной стороны О. Хупп и П. Швенке, с другой Г. Цедлер. Первые и иже с ними отстаивали образ традиционный минус просветительство: Хупп сам был типографом-художником и в изобретателе соглашался видеть только изысканного типографа-художника. Он признавал за Гутенбергом лишь те из первых шрифтов, которые считал совершенными, объявляя другие противоречащими гутенберговской «художественной индивидуальности». В Цедлере нарастал разрушитель принятой легенды: он видел в Гутенберге прежде всего техника и приписывал ему лишь несовершенные (объективно или на вкус своего времени) шрифты и издания, в том числе демократические. Кроме того, он исходил из истинности всех притязаний и пытался восстановить техническую эволюцию изобретения от голландского (в его версии вполне фантастичного) к Гутенбергу и далее. Его реконструкция являлась как бы ответом на слова Ф. Меринга (в работе «Об историческом материализме») о том, что «долгий и ожесточенный спор о действительном изобретателе книгопечатания никогда не будет разрешен, так как повсюду, где экономическое развитие выдвигало ту или иную задачу, делались более или менее успешные попытки к ее разрешению, и если по известным данным историческое исследование вправе утверждать, что Гутенберг сделал в этом направлении последний решительный шаг с наибольшей смелостью и ясностью и благодаря этому с наибольшим успехом, что таким образом новое искусство распространилось на весь мир из Майнца, то это лишь значит, что он лучше всех сумел подвести итоги накопленному опыту и всем неудачным или полуудачным попыткам своих предшественников. И это нисколько не умаляет его заслуги; его заслуга остается бессмертной, его изобретение остается дивным произведением человеческого творчества, но не новое неведомое растение он посадил в земную почву, а лишь удачно сорвал медленно созревший плод».
Впервые поставленный Ф. Мерингом вопрос о технических предпосылках, о технической предыстории изобретения Гутенберга нашел свое разрешение (не столь примирительное) лишь после второй мировой войны благодаря ряду наблюдений и открытий (в работах В. Шольдерера, X. Леманн-Хаупта, Ф.-А. Шмидт-Кюнземюллера, X. Розенфельда). Существен также, но как источник заблуждений, упор на задачи, поставленные экономическим развитием, без упоминания социального фактора, который для книгопечатания — производства, в основном, особенно в начальный период, существовавшего за счет обслуживания и выражения надстройки общества, первостепенен. Таким образом, поднятый здесь — тоже впервые — вопрос об общественных явлениях, вызвавших изыскание книгопечатания, получил ложное направление, ставшее затем общим местом для гутенберговедческих работ, начиная с отнюдь не марксистских. Так в монографии долголетнего директора Гутенберг-музеума в Майнце А. Руппеля экономическому развитию и якобы связанной с ним потребности в знании приписана вовсе детерминистическая роль, так что «книгопечатание должно было быть изобретено; если не через (durch) Гутенберга, то через кого-нибудь другого». Как попытку нажиться на потребности в книге рассматривает изобретение Гутенберга большинство позднейших работ, в том числе монография проф. X. Люльфинга, вышедшая в ГДР к 500-летию смерти изобретателя. Книга эта, в основном посвященная переходу от книгописной традиции к печатной, необычна по богатству культурно-исторического фона, но Гутенберг в ней рисуется лишь как звено в процессе, как суммарное детище ренессансной, якобы уже капиталистической, но еще иерархически и церковно связанной бюргерской культуры. Титанам Возрождения в такой концепции места нет. И это идет не только от общей сейчас на Западе буржуазно-апологетической трактовки Возрождения не как преддверия, а как результата капиталистического развития, но и от мутаций «образа Гутенберга», в котором после второй мировой войны доминирует вульгарный социологизм. Материал для него дала традиционная легенда. Почему этот майнцский патриций взялся изобретать книгопечатание? Национально-просветительские цели в смысле светского знания изданиями не подтвердились. В качестве патриция он должен был быть реакционным. Вывод: за изобретение он взялся в погоне за деньгами. «Предпринимательской солидности» противоречат документы: средств на дело у него почти всегда не хватало, затем последовало банкротство, что по схеме, приравнивающей удачливое предпринимательство к прогрессивности, признак реакционности. Отсюда — девальвация этическая, в 1951 г. с этих позиций проведенная на документальном материале в книге Р. Блюма: после нее в «образе Гутенберга» преобладают черты деклассированного «рыцаря наживы», в лучшем случае — безответственной «художественной натуры», а попытки его реабилитации начинаются с доказательств неполноты банкротства.
В отношении шрифтов и изданий этот вариант легенды, предполагая беспринципность печатной практики, в принципе снял поводы для раздрания связуемой с изобретателем продукции на взаимопротивоположные «образа». Верность пуризму Хуппа — Швенке, несмотря на появление в 1948 г. работы К. Вемера, специально предпринятой для отмежевания Гутенберга от изданий «ярмарочной литературы», до последнего времени сохраняли лишь некоторые из сторонников художнического «образа Гутенберга». «Гомерический спор» о гутенберговских шрифтах в вышедшем в 1972 г. в ФРГ сборнике о современном состоянии гутенберговедения рассматривается уже как преодоленный этап. Но, сняв противостояние, основ для синтеза чистоганная легенда по своему существу дать не могла. И большинство исследователей пошло по линии комбинирования — шрифтов, изданий, дат, имен, ранних известий, в основном — с креном к частичному возрождению легенды фуст-шефферовской, что при экономическом подходе к началу книгопечатания логично: она подпирается быстрым и длительным преуспеянием фирмы. Являясь лишь негативной репликой гутенберговской легенды XIX в., современный «образ Гутенберга» столь же тщательно изолирует изобретателя от исторической обстановки и проблематики его времени. Эту позицию в 1957 г. в статье о Gutenbergbild наших дней сформулировал К. Вемер. У него патрицианский консерватизм Гутенберга доведен до непонимания даже переворотного значения своего изобретения для книжного дела. Трудно представить, чтобы такое ползучее бескругозорье могло быть свойством одного из гениев всечеловеческого масштаба: чем крупнее личность, тем острее она фокусирует напряжения и противоречия своей эпохи. Все в целом подобно попыткам подойти к реконструкции готического собора с мерками современного блочного строительства.
