Владимир Хазан - Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)
Рутенберг был, естественно, не одинок в этой «двуипостасности», которая диктовалась самой природой жизни еврея, с одной стороны, принадлежащего своему народу, религии, традициям, языку, «кругу жизни» и пр., а с другой – адаптированного к тем условиям, которые диктовались извне. Поэтому поле для метаморфоз было приготовлено как бы изначально, заранее, дело оставалось только за теми или иными историческими обстоятельствами, странности и прихотливости которым было не занимать.
Уже находясь в Палестине и узнав о смерти одного из авторитетных членов ЦК партии эсеров И.А. Рубановича (1859–1922), Рутенберг 1 ноября 1922 г. писал его вдове (приводится по копии, сделанной рукой самого автора, Rutenberg Archive, Hevrat ha-khashmal, Haifa, Israel):
Многоуважаемая г-жа Рубанович.
Сейчас только узнал о скоропостижной смерти Ильи Адольфовича13. Низко, почтительно кланяюсь памяти его. Глубоко жалею, что не имел возможности помочь ему осуществить его желание прожить остатки жизни в Палестине для и среди его собственного народа.
Примите мое глубокое, искреннее соболезнование,
П. Рутенберг
Старый народоволец, вроде бы закоренелый партиец, убежденный интернационалист, неизменный представитель эсеров в Международном социалистическом бюро (после принятия в 1904 г. партии с.-р. во II Интернационал), он, как вытекает из этого письма, несмотря на весь свой вроде бы само собой разумеющийся космополитизм, мечтал «прожить остатки жизни в Палестине для и среди его собственного народа». Рутенберг вряд ли стал бы писать об этом жене покойного, не имея на то твердых оснований. По существу о том же противоречии, хотя воспринимая его иначе, писал в некрологических воспоминаниях о Рубановиче его старый и верный товарищ по политическим взглядам и революционной борьбе Е.Е. Лазарев:
Илья Адольфович, несмотря на французское гражданство и еврейское происхождение, всю жизнь, до самой смерти, душой своей был русским. Может быть, для некоторых это покажется парадоксом (Лазарев 1922: 61).
И далее:
Решение еврейской проблемы он видел не в узком сионизме, не в создании еврейского государства в бедной пустынной Палестине, неспособной вместить более нескольких сот тысяч евреев. Решение еврейской проблемы он в большей степени связывал с решением проблемы русской, всероссийской: с уничтожением деспотизма в той стране, где сосредоточена веками основная еврейская масса в 5–6 милионов человек, т. е. в России. Поэтому для людей, его знающих, не был парадокс, когда он говорил: «Будучи французом, я русский, потому что еврей» (там же).
Там, где Лазарев усматривает у Рубановича, и небеспричинно, русскую доминанту, хотя и оговаривает ее ощутимую парадоксальность, Рутенберг говорит о доминанте еврейской, как кажется, в еще большей степени заостряя парадоксальную связь «родного» и «вселенского». Однако за внешним несовпадением здесь открывается разительная внутренняя близость, поскольку личность и судьба самого Рутенберга отразили по существу ту же дихотомию национального и космополитичного, придав ей еще более острый, бурно противоречивый и парадоксальный характер.
С этой «двойной сущностью» центрального героя нашего повествования связана важная для появления данной книги на свет проблема. Дело в том, что, как правило, все жизнеописания Рутенберга страдают хронической исследовательской однобокостью – информационной, а нередко и концептуальной. В зависимости от того, кто берется за рассказ о нем – российский или израильский автор, та или иная сторона его «двойственной» личности и деятельности – революционера-террориста или, наоборот, еврейского политического и общественного деятеля, инженера-электрификатора и пр. – начинает выпирать подобно флюсу. Зачастую здесь сказывается элементарное незнание противоположными сторонами языка друг друга, в какой-то степени можно говорить о взаимном отсутствии адекватного понимания чужой ментальности, что выражается прежде всего в повторении изношенных штампов, но главная проблема заключается, как кажется, в неразработанности самой методологии поливалентных исторических явлений, событий и процессов, не локализуемых одной географической местностью и имеющих разноплоскостные временные и топические формы и варианты. Когда судьбой человека, в особенности крупной и значительной личности, играют многоплановые исторические обстоятельства и он перемещается по странам и континентам, оставляя свой след едва ли не везде, где оказался в силу случайности или необходимости, трудно ожидать, что в результате этих сложнейших и многочисленных перемещений-переплетений он станет принадлежать исключительно одному национально-историческому локусу. Рутенберг своей жизнью и судьбой едва ли не полностью вписывается именно в такой логический дискурс и потому неизбежно требует «синтетического», «поливалентного» исследовательского прочтения. Написать работу, где давался бы панорамный взгляд на этого человека и где ни одна сторона его противоречивого существа не перетягивала бы другую, было главным душевным и профессиональным импульсом, заставившим взяться за эту тему.
В неопубликованной статье о Рутенберге известный израильский историк Бен-Цион Динур писал о четырех этапах в его жизни: детство и юность в украинском городке Ромны; революционная деятельность, вошедшая в историю Российской империи, кульминацией которой стали события 1905 года (Кровавое воскресенье, спасение, а затем казнь Гапона); жизнь в изгнании в Италии, где и когда происходит сближение с интересами своего народа; и наконец, политическая, общественная и промышленная деятельность в Эрец-Исраэль. Комментируя это биографическое «четырехкнижие» русского революционера, ставшего сионистом, автор монографии о Рутенберге, написанной на иврите, Эли Шалтиэль утверждает:
Достоверных и надежных сведений о трех первых этапах, или, иначе, «российском периоде» в жизни Рутенберга весьма немного (Shaltiel 1990,1: 21).
И далее еще минорнее и удручающе:
Чем дальше с течением лет мы отдаляемся от тогдашних событий, тем все более крепнет ощущение, что обнаружить внятные следы российского прошлого Рутенберга никогда не удастся (там же).
Согласиться с этим никак нельзя, хотя, если говорить о предлагаемой читателю книге, следует заметить, что в ней тоже установлен предел авторского интереса к деятельности Рутенберга и подчиняющиеся этому принципы отбора материала. Говоря по необходимости несколько общо и схематично, этот интерес устремлен и простирается до тех пределов, где чувствуется масштабная, пусть и крайне противоречивая личность этого человека. Туда же, где начинаются события, быть может, важные для него самого и объективно – для установления зримой трансформации персональной биографии в «большую историю», но несущие на себе отпечаток то ли частного «прозаического каждодневья», то ли героических, но утомительных производственных достижений, мы решили не слишком вторгаться. Правилен ли этот селективный подход или нет, судить не нам, а читателю. Для нас же такой взгляд важен возможностью представить Рутенберга в качестве хотя и целостной личности, но все-таки поданной под определенным углом зрения. Этим «углом зрения» в данном случае выступает укрупнение внимания к тем аспектам его биографии, где она теснее всего связана с российской историей и соответственно опровергает приведенный малоутешительный вывод нашего предшественника.
