Илья Фаликов - Евтушенко: Love story
В том же духе годом раньше уже написано стихотворение «Зависть».
Завидую я. Этого секрета
не раскрывал я раньше никому.
Я знаю, что живет мальчишка где-то,
и очень я завидую ему.
Завидую тому, как он дерется, —
я не был так бесхитростен и смел.
Завидую тому, как он смеется, —
я так смеяться в детстве не умел.
……………………………………
Но сколько б ни внушал себе я это,
твердя:
«Судьба у каждого своя», —
мне не забыть, что есть мальчишка где-то,
что он добьется большего,
чем я.
Кто тот мальчишка? Имя, пароль, адреса, явки? Вознесенский? Высоцкий? Бродский? Чухонцев? Их еще нет.
По чести говоря, опасность миновала: на своем поле он остался тем, кем и был — первым. Более того. Евтушенко — может быть, единственный в многовековой мировой поэзии автор, чьи самые неумеренные чаяния обрели черты абсолютной достижимости.
Границы мне мешают…
Мне неловко
не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка.
Хочу шататься сколько надо Лондоном,
со всеми говорить —
пускай на ломаном.
Мальчишкой,
на автобусе повисшим,
хочу проехать утренним Парижем!
Это в пятьдесят шестом-то году? Чего захотел! А ведь получилось — и очень скоро. Он добился небывалого.
Так что «Пролог» — а это строчки из «Пролога» («Я разный…») — оказался пророческим. Выброс энергии — колоссальной внерамочности его упований и само́й его фигуры — был тектоническим. Возможно, он мог бы остаться великолепным — вполне чистым — лириком без поползновений в сторону пастьбы народов. Нота исповедальности держит большинство его стихов того года.
Но — время. Оно подогрело эту вспыльчивую натуру, вырвало его — одного из многих, не столь соответствующих, — из ряда взыскующих и подобных — наверх, на ту высоту, где сгорают мгновенно. Роль оказалась по нему. В нем нашлось то, что понадобилось времени, ибо оно, время, течет по жилам этого поэта.
Он выхватывал из воздуха то, что волновало если не всех, то многих. Если не многих, то некоторых. Немногих. За год до «Пролога» Герман Плисецкий, ровесник, написал свой «Париж».
Мне подарили старый план Парижа.
Я город этот знаю, как Москву.
Настанет время — я его увижу:
мне эта мысль приставлена к виску.
Вы признавались в чувствах к городам?
Вы душу их почувствовать умели?
Косые тени бросил Notre-Dame на
узкие арбатские панели…
…………………………
Настанет время — я его увижу.
Я чемодан в дорогу уложу
и: «Сколько суток скорым до Парижа?» —
на Белорусском в справочной спрошу.
Сильная вещь. Но Евтушенко умел сказать так, что уже сказанное другими приобретало качество первозвучания.
Хрущев на трибуне саркастически юморил:
Мы знаем, что в Грузии, как и в некоторых других республиках, в свое время были проявления местного буржуазного национализма. Возникает вопрос: может быть, действительно в период, когда принимались упомянутые выше решения, националистические тенденции разрослись до таких размеров, что была угроза выхода Грузии из состава Советского Союза и перехода ее в состав турецкого государства? (Оживление в зале, смех.)
Им еще смешно, а ему покамест вообще не до того.
Я груши грыз,
шатался,
вольничал,
купался в море поутру,
в рубахе пестрой,
в шляпе войлочной
пил на базаре хванчкару.
Сугубо любовные стихи посвящены Белле Ахмадулиной по преимуществу. «Глубокий снег», «Обидели…», «Я груши грыз…» — безусловно она. Однако рядом с ней — другие. Их много, и они крайне симпатичны.
Босая женщина у речки
полощет синее белье,
и две тяжелые черешни
продеты в мочки у нее.
……………………………
Мелькает свет в окошках беглый.
И вот, с крылечка своего,
она бежит в косынке белой
и не боится ничего…
В мае раздался выстрел в Переделкине. Стрелок оставил письмо, где, помимо прочего, были и такие слова:
Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушиваются подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.
Французский еженедельник «Экспресс», автором которого в недалеком будущем станет Евтушенко, пишет:
Сейчас официально сообщают, что Фадеев покончил с собой во время приступа алкоголизма. Через ТАСС сверху добавлено, дабы все знали, что этот большой писатель был пьяницей… Александр Фадеев — первая жертва разоблачения культа личности.
Но у Жени еще раньше, на заре отрочества, был наставник, точнее — наставница. «Тетя Ра», родная сестра отца — Ирина Рудольфовна Козинцева, «…она была первым человеком на земле, сказавшим мне, что Сталин — убийца. <…> Тетя Ра знала, чем она рискует. По всем правилам моего пионерского воспитания я обязан был донести на нее. Но если мой отец был моим первым поэтическим учителем, тетя Ра стала моим учителем политическим».
Казалось бы, еще вчера — в сентябре прошлого года — Фадеев сказал в «Литературной газете»:
О целинных землях написано немало стихов. Среди них некоторые запоминаются, например цикл стихотворений А. Яшина, свежие голоса молодых поэтов Евгения Евтушенко, Р. Рождественского…
А новостей — с избытком.
Обмен студентами с Францией; извержение камчатского вулкана Безымянный, считавшегося потухшим; визит в СССР премьера Дании X. К. Хансена; восстановление панорамы Ф. Рубо; визит премьера Швеции Т. Эрландера; извлечение из сердца девочки проглоченной ею иголки — хирург И. Ф. Лизко.
Молодой писатель Владимир Солоухин в чудесном огоньковском очерке о рязанских женщинах приводит новую народную частушку:
В нашей области немало
Достижений трудовых.
Наша область отставала,
А теперь в передовых.
Писатели осваивают мир. А. Софронов в Голливуде, В. Кочетов в Париже.
