Георгий Калиняк - Герой советского времени: история рабочего
Сергей Эдуардович Зверев профессор кафедры организации и методики образовательного процесса Военно-морской академии кандидат педагогических наук, доцент
Герой советского времени: история рабочего
Георгий Александрович Калиняк (1910-14.09.1989)
Родился в 1910 г. в г. Гродно. В 1927 г. окончил 7 классов средней школы г. Витебска. С 1928 года жил в Ленинграде. В 1928 г. начал работу в артели «Кожметаллоштамп» прессовщиком, затем с 1929 г. по 1970 г. трудился на заводе «Электросила»; прошел путь от ученика до старшего мастера. Был рабкором заводской многотиражки.
28 июня 1941 г. вступил добровольцем в 3-ю дивизию народного ополчения. С 11 июля 1941 г. и до конца войны на фронте. Начал службу рядовым, закончил – в звании гвардии старшего сержанта командиром отделения взвода химической защиты 63-й гвардейской стрелковой дивизии. Был четырежды ранен.
Член ВКП(б)/КПСС с 1930 года.
Награды: орден Отечественной войны I степени (награждение 1985 г.), 2 медали «За отвагу», медали «За оборону Ленинграда» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне», юбилейный знак «50 лет в КПСС».
Похоронен на Волковском (лютеранском) кладбище.
1В конце 1980 года Совет ветеранов нашего 188-го гвардейского полка поздравил меня с семидесятилетием, и я с грустным удивлением почувствовал, что прожита почти вся жизнь. Мне захотелось оглянуться, мысленно пройти по прошлому, пока не подведена последняя черта.
А прошлое далеко и близко. Иногда так далеко, что смутно угадываются первые детские шаги, первые впечатления, а в памяти о месте рождения присутствует только запах свежеиспеченного хлеба, который остался в русской печи, – так поспешно бежала наша семья от немцев в 1915 году. Шла Первая мировая война.
Мы влились в поток беженцев, который донес нас до городка Мосальск Калужской губернии. В 1914 году волна беженцев прокатилась по стране. Возникшая раз, она еще долгие годы прокатывалась по необъятным просторам России. Сначала бежали от немцев, потом от голода, а затем от фронтов Гражданской войны и снова от голода.
В Мосальске я услышал о Февральской революции 1917 года и там же впервые познал голод. Голод погнал нас в далекую Сибирь. Это был тяжелый, скорбный путь. Он состоял из долгих ожиданий на узловых станциях, где среди здоровых корчились в муках холерные больные. Никто из ожидавших не знал, когда пойдет нужный поезд, как не знали и того, сумеют ли они уехать на попутном эшелоне.
После долгих железнодорожных мытарств, мы, наконец, прибыли в город Мариинск. Это был небольшой деревянный городок, расположенный на великой Сибирской железной дороге, достопримечательностью которого была тюрьма – трехэтажный централ, обнесенный высокой кирпичной оградой, и похожий на тюрьму спиртоводочный завод.
Это была действительно сытая земля. В деревнях стояли пятилетней давности необъятные склады пшеницы, а в городе свободно продавалась белая мука, крупчатка и сеянка, и пшеничный хлеб.
Наша семья поселилась в стареньком домишке, ветхие стены которого промерзали насквозь в суровые сибирские морозы.
Это было время революционного взрыва. Старое цеплялось за порушенное прошлое и не хотело признать свою неизбежную гибель. Тогда модным был романс «Ты сидишь у камина и смотришь с тоской, как печально камин догорает». Я не знаю, кто сочинил этот романс, но бывшие «сливки общества» пели его с надрывом, и это отвечало их новой неустроенной жизни.
2Летом 1918 года восстали чехи. Их корпус размещался в эшелонах на всех крупных железнодорожных станциях Сибирской магистрали от Казани до Иркутска. Восставших чехов поддержали местные формирования контрреволюционеров. Во время восстания чехов появились красные – наши и белые – гады. Еще говорили о каких-то большевиках. Это тоже были наши. Так в моей памяти отложилась политическая расстановка сил.
Между красными и белыми (чехами) несколько дней шли бои.
Мы жили в ста метрах от берега реки Кии. Эта тихая, светлая, не особенно широкая река, в весенние дни становилась неузнаваемой. Толстые, зеленоватые льдины со скрежетом громоздились друг на друга, срывались и исчезали в глубине, а на месте их возникали новые ледяные холмы и скалы. Река, сдавленная скопищем льда, выступала из берегов и на глазах заливала окрестности. Вода почти вплотную подходила к нашему домику, хотя он стоял на высоком берегу в ста метрах от реки. Вот такой мощью наливалась Кия в весенние дни.
Но летом река была спокойной, неторопливой, зато на ее берегах грохотало половодье страстей. С противоположного берега красные строчили из пулеметов. А чехи из орудий бронепоезда швыряли через нас снаряды по берегу, занятому красными. Силы были не равны, и красным пришлось отступить в тайгу.
Вспоминаю, как жарким днем по нашей улице вели небольшую группу пленных красноармейцев, а разная буржуазная сволочь, стоя на деревянных тротуарах, грозила пленным палками и зонтиками.
Кончилась мирная жизнь. В Сибири воцарился Колчак. Началось кровавое лихолетье. Тысячи людей, особенно горняков на угольных шахтах, стали жертвами белого террора.
Мои средние братья работали продавцами газет. Старший брат служил телеграфистом на почте. Он состоял в подпольной организации большевиков. В летнее время, придя поздно с работы домой, брат уходил в конец огорода и прятался в кустах. Огород выходил на берег реки, где была спрятана лодка. В случае налета контрразведки брат надеялся на лодке переправиться на другой берег реки и скрыться в лесу. Так тревожно мы жили в дни колчаковщины.
Осенью потихоньку начали напевать немудреную песенку:
Эх, яблочко,
Куда котишься?
К Колчаку попадешь,
Не воротишься.
Обычно в таком духе начинают петь в народе, когда власть начинает угрожающе качаться. Эти частушки выражали истинное отношение населения к правителю Омскому.
Всему приходит конец. В суровую зиму 1919 года началось массовое бегство колчаковской армии. Неделями шла пехота и бесконечные армейские обозы. Колчаковское воинство бросало в городе тифозных больных и истощенных лошадей, а заодно оружие и боеприпасы.
И наконец наступил тот день, когда в городе не осталось ни одного белого солдата. Это было удивительное утро. Город вымер, затаился. Даже мы, ребятишки, не высовывали носа за калитку. Стояла настороженная тишина, которую не могли нарушить бродящие [по улицам] голодные лошади, брошенные беляками.
Несмотря на запрет мамы, я все же немного побродил по соседним улицам. Но мертвая их пустота загнала меня домой.
Ах, мама, мама! Почему ты так рано ушла из жизни. Даже облик твой не сохранила память. Только помню твое желание [привить мне] доброту и человечность, потому что ты учила меня утром и вечером молитвам, из которых в памяти осталась начальная фраза «Отче наш».
