Светлана Алексиевич - Чудный олень вечной охоты
Все смотрят на нас и спрашивают: "Это твой дедушка? Это твой папа?". Я вот в таком коротком платье... Мне двадцать восемь лет... Это потом он стал красивый. Со мной. Почему я? Я была в отчаянии все время. Служить. Другого пути нет. Или лучше не начинать. Русская женщина готова страдать - а что же ей еще делать? Мы привыкли к нашим мужчинам, нескладным, несчастным, такой был у моей бабушки, у моей мамы. Мы другого не ждем, нам это передается. А фантазерки мы жуткие...
- Я тебя вспоминал.
- А как ты меня вспоминал?
- Мне хотелось, чтобы мы с тобою куда-то шли.
Далеко-далеко.
Взявшись за руки. И ничего мне не нужно, а чтобы я чувствовал - ты рядом. Вот нежность такая у меня к тебе - просто смотреть и идти рядом.
Мы провели с ним счастливые часы, абсолютно детские. Хорошие люди всегда дети. Инфантильные. Беспомощные. Их надо защищать.
- Может, уедем с тобой на какой-нибудь остров, там будем лежать на
песке...
Это мое... А как вообще должно быть, я не знаю. С этим так, с другим иначе. Ну, как должно быть? Кто это измерит? И где эти весы... Этот... Вся русская культура построена на том, что несчастье - лучшие университеты, мы в этом выросли. А хочется счастья... Ночью просыпаюсь: что я делаю? Вот... Мне было не по себе, и я от этого напряжения... "У тебя все время напряженный затылок," - замечал он. А как вытянуть, выбросить это из сознания... Что я делаю? Куда я падаю? Там пропасть...
Он напугал меня сразу... Вот хлебница... Как только он видел ... хлеб, он начинал его методично съедать. Любое количество. Хлеб нельзя оставлять. Это пайка. Вот ест и ест, сколько есть хлеба, столько и съест. Я не сразу поняла...
Его пытали зажженным светом... Мальчишка же, Господи... Шестнадцать лет... Целыми сутками не давали спать. Через десятки лет он не мог выносить яркого света, даже яркого летнего солнца. То, что я любила, вот эту утреннюю яркость в воздухе, когда облака еще выше, плывут высоко-высоко над тобой. А у него могла подняться температура... От света...
В школе его били и писали на спине мелом: "Сын врага народа". Директор школы командовала... Детские страхи не пропадают, они сидят в человеке до его смерти. Выныривают в тяжелые минуты... Торчат... И я это в нем слышала...
Куда я? Русские женщины любят найти вот этих несчастных. Моя бабушка любила одного, родители выдали замуж за другого. Как тот ей не нравился, как не хотела. Боже! И решила, когда в церкви батюшка с вопрошением обратится к ней: идешь ли по своей воле? - она откажется. А батюшка напился, и вместо того, чтобы спросить, как положено, сказал: "Ты его не обижай, он ноги на войне отморозил." Вот уже, конечно, надо выходить замуж. Так бабушка на всю жизнь получила нашего дедушку, которого никогда не любила. Вот это замечательная заставка ко всей нашей жизни. "Ты его не обижай, он ноги на войне отморозил." У моей мамы муж тоже был на войне, вернулся разрушенный. Жить с таким человеком, с тем, что он принес в себе, - большая работа, она легла на женские плечи. Никто! Никто не написал, нигде я не читала, как трудно жить с победителями. У Глеба в дневниках есть точная фраза: в лагере он понял - в России сидел каждый второй: за арестованного отца, за подобранный на колхозном поле колосок, за опоздание на работу (десять минут), за недоносительство, за анекдот, за аборт... Наши мужчины мученики, они все с травмой - или после войны, или после лагеря. Для многих война кончалась лагерем, эшелоны с фронта шли прямиком в Сибирь. Сразу после победы. Эшелоны с победителями. Обычное наше состояние - с кем-то воевать. Женщина врачует, врачует... Держит мужчину немножко за героя, немножко за ребенка. Спасает. До сегодняшнего дня... Советская империя пала... Теперь у нас - жертвы развала... Оглянитесь, сколько вокруг оказавшихся на обочине, на ходу сброшенных с паровоза - армия сокращается, заводы стоят... Инженеры и врачи на рынках колготками торгуют... Бананами... Я люблю Достоевского, но он - это же зона. Военная тема в России вечная, у нас никак не получается сказать послесловие... Вот... (Останавливается). Давайте передохнем... Еще чая согрею. И тогда дальше... Я должна пройти этот путь от начала до конца. Со своей чашечкой опыта...
(Через полчаса наш разговор возобновляется).
Наверное, год прошел или чуть больше... Он должен был уже приехать ко мне домой, и я его предупредила, что мама у меня хорошая, а вот девочка не совсем... такая... Как она встретит, не ручаюсь. Ой, моя Анька. (Хохочет). Все тащила к уху: игрушку, камень, ложку... Дети тащат в рот, а она к уху как звучит! Я довольно рано начала заниматься с ней музыкой, но какой-то тупой ребенок, как только ставлю пластинку, она поворачивается и уходит. Ей не нравилась ничья музыка, черта композитора: интересно только то, что внутри ее самой звучит. Ну, вот Глеб приехал, очень смущенный, подстригся как-то неудачно, коротко, особенно красив не был. И привез пластинки. Что-то начал рассказывать, как он шел, как он эти пластинки купил. А у Аньки слух... она не слова слышит, а иначе... эти интонации... Сразу взяла пластинки: "Какие плекласные пластинки". Вот так началась и их любовь. Через какое-то время она меня ставит в тупик: "Как бы его мне папой не назвать?" Он не старался ей нравиться, просто ему было интересно. Они будут любить друг друга больше, чем меня. Оба. И он, и она. Думаю, что это было так. Я не обижалась, у меня другая роль... Вот он ее спрашивает: "Ань, ты заикаешься?" - "Сейчас уже плохо, а вот раньше хорошо заикалась". С ними скучно не было. Значит: "Как бы мне его папой не назвать?" Мы сидим в парке, Глеб отошел за сигаретами, возвращается: "О чем, девочки, речь?" Я моргаю ей - ни в коем случае, глупо же по крайней мере. А она: "Тогда ты скажи". Ну, что? Что остается? Признаюсь ему, что она боится, как бы его случайно папой не назвать. Он: "Дело, конечно, не простое, но если хочется очень, назови". - "Ты только смотри, - серьезно говорит мое чудо, - у меня есть еще один папа, но он мне не нравится, и мама его не любит". Так у нас с ней всегда. Мы сжигаем мосты. По дороге домой он уже был папа. Она бежала и кричала: "Папа! Папа!" Назавтра в детском саду всем объявила: "Меня учит читать папа". - "А кто твой папа?" - "Его зовут Глеб". Еще через день ее подружка принесла из дома новость: "Анька, ты врешь, у тебя нет папы. Этот твой папа не родной". - "Нет, это тот был неродной, а это родной". С Анькой спорить бесполезно, он стал "папа", а я? Я - еще не жена...
У меня отпуск. Опять уезжаю. Он бежит за вагоном и долго машет-машет. Но уже в поезде у меня начинается роман. Едут два молодых инженера из Харькова и тоже в Сочи, как я. Боже мой! Я такая молодая. Море. Солнце. Купаемся, целуемся, танцуем. Мне легко и просто, потому что мир прост, ча-ча-ча-казачок и все, я в своей стихии. Меня любят, меня носят на руках, два часа в горы меня поднимают на руках.. Молодые мышцы, молодой смех. Костер до утра... Вижу сон. Сон выглядел так: потолок открывается... Небо... Я вижу Глеба... Мы куда-то идем с ним, идем по морскому берегу, а там не отшлифованная волнами галька, а острые-острые камни, тонкие и острые, как гвозди. Я иду в обуви, а он босиком. "Босиком, - объясняет мне, слышнее". - "Не слышнее, а больнее. Давай поменяемся". - "Что ты? У меня тогда не получится улететь", - и после этих слов он поднимается, складывает руки, как мертвый человек, и таким образом летит, его уносит. Я и сейчас, если вижу его во сне, то именно летящим. Только руки у него почему-то сложены, как у мертвого человека, совершенно не напоминают крылья...
