Владимир Новиков - Пушкин
Непрерывно подвигает Пушкина к новым свершениям и Вяземский. Когда тот был еще в Одессе, он настойчиво требовал от друга поэтического отклика на кончину Байрона. Дождался. В Михайловском закончено стихотворение «К морю», где английский поэт получает афористическую характеристику «властитель наших дум». Вяземский откликается: «Твое „Море” прелестно! Я затвердил его наизусть тотчас…».
Посылая другу стихотворное «поминаньице за упокой души раба божия Байрона», Пушкин сообщал и о завершении им большого произведения. Причем в тоне весьма раскованном: «…Кончил я поэму „Цыгане”. Не знаю, что об ней сказать. Она покамест мне опротивела, только что кончил и не успел обмыть запревшие <….>».
Вяземский ждет «Цыган», просит: «Давай мне всё печатать». Рассуждает как деловитый литературный агент, акцентирует материальный стимул: «И тебе не худо хлопотать о грошах или о денежках на черный день…». Перечислив все написанное Пушкиным, подытоживает: «Вот тебе и славная оброчная деревня! А меня наряди своим бурмистром!».
«Евгений Онегин», однако, уже передан через брата Петру Плетневу, а все элегии собрать пока трудно: тетрадь стихов, как известно, проиграна четыре года назад в карты Никите Всеволожскому. Выкупив ее при посредничестве того же Льва, Пушкин получит рукопись в марте 1825 года.
Так или иначе, участие друзей помогает Пушкину существовать в столичной литературной жизни, не чувствовать холода одиночества. А дружеское общение он всегда находит в Тригорском. С юной Евпраксией Вульф, как с гордостью сообщает Пушкин в письме к брату, он «мерялся поясом», и их талии оказываются одинаковыми. Про старшую сестру там же: «…с Анеткою бранюсь; надоела!». (Заметим, что такие небрежные суждения о дамах — шутливая игровая условность, принятая в дружеской переписке. Это относится и к более раскованным выражениям, ставшим легендарными. Не стоит их понимать слишком буквально.)
С Алексеем Вульфом Пушкин обсуждает новый план побега за границу: через Дерпт, под видом слуги Алексея. В письме к брату есть список вещей, которые он просит ему доставить. Помимо сотерна и шампанского, лимбургского сыра и табака, там упоминаются чемодан, походная чернильница, дорожная лампа…
И примерно в то же время он пишет: «Мне дьявольски не нравятся петербургские толки о моем побеге. Зачем мне бежать? здесь так хорошо!».
Таков поэт. Его влечет большой и неведомый мир. И такой же мир он непрерывно открывает в себе самом.
IV
Лицейский друг Иван Пущин собрался навестить Пушкина. Шаг смелый. Александр Тургенев не советует ехать: поэт под двойным надзором — полицейским и духовным. Дядя Василий Львович тоже испугался, услышав от Пущина о его намерении, но потом прослезился и просил расцеловать племянника.
И вот Пущин со слугою Алексеем (который наизусть знает творения Пушкина!) и с тремя бутылками клико въезжает в заснеженный, нерасчищенный двор усадьбы. Хозяин — на крыльце босиком, в одной рубашке. Объятья, поцелуи.
Взаимные расспросы. Пушкина занимает, что говорят о нем в столицах. Верно ли, что император испугался, увидев фамилию Пушкина в списках приехавших в Петербург, и успокоился, узнав, что это всего лишь его брат?
Пущин честно отвечает другу, что тот «напрасно мечтает о политическом своем значении». Главное, что стихи «приобрели народность по всей России», а друзья ждут его возвращения из изгнания. О своем участии в тайном обществе Пущин говорит сдержанно. Пушкин, возбудившись было, скоро успокаивается: «Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь».
В няниной комнате собрались швеи. Одна из них явно отличается от прочих. Друзья обмениваются понимающими взглядами, без слов. То Ольга, восемнадцатилетняя дочь Михаила Калашникова, крепостного в статусе управляющего господским имением. Девушка красивая.
После обеда Пушкин с удовольствием читает вслух привезенный ему в подарок рукописный текст грибоедовского «Горя от ума». Азартно комментирует. Тут некстати заявляется настоятель монастыря Иона, которому уже донесли о госте. Завидев священнослужителя в окне, Пушкин успевает на всякий случай раскрыть лежащую на столе книгу Четьи-Минеи — жития святых для ежедневного чтения. Пущин неприятно удивлен такой пугливости друга. Тот же приказывает подать к чаю рома — к вящему удовольствию монаха, а потом, по уходе незваного гостя, возвращается к «Горю от ума». После чего читает свое. Надиктовывает Пущину начало поэмы «Цыганы» для рылеевского альманаха «Полярная звезда».
Хлопнула третья пробка. Пущин в санях, Пушкин на крыльце со свечой в руке: «Прощай, друг!».
В Москве тем временем энергичный литератор Николай Полевой начинает издавать журнал «Московский телеграф». В первом номере Пушкин представлен недурно: в обозрении литературы за прошлый год «Бахчисарайский фонтант» назван «жемчужиной», «Черная шаль» — народной песней. Плюс опубликовано полученное через Вяземского пушкинское стихотворение «Телега жизни», где сам автор попросил пропустить «русский титул» во второй строфе:
С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: валяй, <……..>!
В журнальном тексте: «Кричим: «валяй по всем, по трем!». Потом Пушкин слегка переделает: «Кричим: пошел!....», и многие поколения читателей будут угадывать, что рифмуется с глаголом «сломать».
О Пушкине говорят, пишут, спорят. Он — реальный участник литературного процесса. От суеты свободен, а уединение, простор для творческих дум имеется. В Михайловском он получил то, что Лев Толстой обретет потом в Ясной Поляне. Но — дьявольская разница — выехать отсюда он не волен, да и посетители не слишком донимают. Вслед за отважным Пущиным в апреле в Михайловское явится Антон Дельвиг, вместе с Пушкиным съездит в Тригорское. Прочие опасаются — включая брата Льва. Он с успехом играет роль поэта Пушкина в Петербурге: читает публично «Цыган», другие произведения. Старший брат только строго ему наказывает не давать читать никому вещи, еще неопубликованные.
С посвящением Льву Сергеевичу Пушкину выходит 16 февраля в свет первая глава «Евгения Онегина». Маленькая книжечка стоит 5 рублей, тираж ее 2400 экземпляров. Авторский гонорар — три тысячи рублей (за 600 строк текста). Между предисловием и самой главой помещено новое стихотворение «Разговор книгопродавца с поэтом», где автор отстаивает свое право быть литератором-профессионалом. Легендарными станут строки, вложенные поэтом в уста книгопродавца:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
Предисловие, написанное как бы от имени «издателя» (мистификация, конечно), начинается словами: «Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено».
