Надежда Мандельштам - Вторая книга
Двадцатые годы описаны Н.Я. так, что бесполезно говорить что-либо в их защиту. "Правда по-гречески значит мрия", что в переводе - сон. Сказано "каким-то мерзавцем" в двух шагах до Шахтинского процесса и года великого перелома. Старая ли, новая интеллигенция - та в желании спастись, эта, естественно, жить и действовать - уже не принадлежала самой себе, все было позади, включая передававшуюся из поколения в поколение революционность. Поток, уже не водоворот, выносил на поверхность плоды талантливых самоутверждений новой интеллигенции. Обидевшись за Мейерхольда и Тынянова, разошлись с Н.Я. ("в оценке культурных явлений" - так это называлось) те, что расписались за общество, ставшее охранительской кастой. Н.Я. говорила, что про Андрея Платонова они-то с Мандельштамом знали, что есть на свете такой диво-человек.
Так виновата ли интеллигенция исторически? Конечно, и больше других. Достаточно ее внутренней безрелигиозности, принципиальной и безнадежной, как это сложилось с тех шестидесятых. Нечего и говорить о занятой самоутверждением новой интеллигенции. В двадцатые годы социальное море шумело не для ее слуха - какое же дело ей было до изначально ей чуждого? Мимо прошли церковные процессы и организованная расправа с духовенством ("Из самого ужасного - общественное равнодушие, глубокое, возмутительное", - писала М.В.Юдина, когда расстреливали митрополита Вениамина и других с ним в 1922 году). Но само понятие исторической вины - оно же связано с пространством совершаемого, с теми же социальными и прочими условиями, в чем можно искать исторические причины и корни. Между тем революция большевиков порождалась силами, какими вызываются страшные эпидемические заболевания, - те же не выбирают себе пространства для распространения. Действовал невидимый яд, губительный для общественных структур, но направленность его была на разрушение личностной структуры человека. Трихинам, по Достоевскому, была подвержена все же часть общества в лице его негодных членов, а не целое в лице всех. Чтобы отравить космос, требуется яд чрезвычайной сосредоточенности, когда необходимо и достаточно присутствие в воздухе одной только бациллы, - в обществе это яд, требующий для своего воплощения одного исключительного феномена, чтобы воплотиться в нем до конца. Такое случилось в начале века. Мандельштам писал, что уроком предшествующего столетия был релятивизм, относительность, а если что и остается" и т. д., что сказывалось на протяжении всего столетия в торжестве голого метода над "познанием по существу", в равнодушном к самому предмету познания "панметодологизме". Какое же имя найти такой методологии, при которой принцип относительности впрыскивается ядом внутрь человеческого существования, сводя его на нет? - "Сегодня слишком рано, а послезавтра поздно" (лови момент), "смотри, кому выгодно" (уж это как водится), "закон есть мера политическая, одна политика, и только политика" (изречение, вывешенное над зданием, где судили одного правозащитника) и т. д. и т.п. Цинизм ли это? Если бы! - цинизм рано или поздно вылез бы наружу. Для невозможного пусть будет невозможное слово: панполитицизм, - что стоит за ним, за этим словом, до конца воплотившимся в образ знакомого политического вождя, - то не просто равнодушие к духовной стороне жизни, а уничтожающее презрение к тому, без чего жизни нет, как к жульнической махинации: "поповщина". Бес, не снившийся Достоевскому: его человекобоги - те действуют вынесенными из небытия на "позор", на сцену, - на ней они издевались, выбирали неподходящие места, терзали, но и терзаемы были. Действие яда, равно поражающего всех, прежде всего незамечаемо: его носители кажутся до поры до времени людьми среди людей - какие "бесы"! какой из Ленина Ставрогин! потому не выбрать времени для его остановки, не сказать по-державински "противен мерзкий изувер". "Еще стрижей довольно и касаток", как вдруг обыкновенным делается то, о чем в это же самое время и подумать не могли. Ленин начинал в чеховское время - да, "заверчено" было заблудившейся интеллигенцией давно, явью стал 1905-й, - но сказать в ту же самую пору, что все на свете делается ради моментальной выгоды - что там ваши "Шопенгауэры и Достоевские", - душа бы не вынесла. Тут же вдруг оказалось, что душа эта, страдающая душа чеховских интеллигентов, - меньшевиствующая, годная только для того, чтобы, "размежевавшись", вступать с ней в политические "блоки", "использовать" (не верится, что такое гадкое слово было всегда) в своих политических видах, а потом растоптать. "Но почему лакеи?" - пожимали плечьми в 1918 году уже и впрямь ставшие политическими меньшевиками когда-то интеллигентные люди. В какой момент не поздно было схватиться за голову - не скажешь, история не сохранила подобного жеста. На смех разве привести вот этот, найденный в комментариях к собранию сочинений Ленина пример. Пишет рецензию на "Материализм и эмпириокритицизм" (значит, в 1909 году) партийная "меньшевичка", - в конце у нее вырвалось: "Уму непостижимо, как это можно нечто подобное написать, написавши, не зачеркнуть, а не зачеркнувши, не потребовать корректуры для уничтожения таких нелепых и грубых сравнений!"
Все было впереди и рядом одновременно. В царстве относительности перегородок нет, ему же, заступившему христианский космос, не будет конца.
Нечеловеческая сила,
В одной давильне всех калеча,
Нечеловеческая сила
Земное сбросила с земли.
И никого не защитила
Вдали обещанная встреча,
И никого не защитила
Рука, зовущая вдали.
(А.Кочетков, 1932)
"И всё, что будет, - только обещанье", - сказал Мандельштам в 1937 году.
Александр Морозов
ВТОРАЯ КНИГА
"Я"
Передо мной стоит новая задача, и я не знаю, как к ней подступиться. Раньше все казалось ясным: надо сохранить стихи и рассказать, что с нами произошло. Речь шла о событиях, от нашей воли не зависевших. Как все каторжанки, стопятницы, пленницы[1], я думала только о времени, в котором жила, и вместе с себе подобными терзалась одним-единственным вопросом: как это могло случиться, как мы до этого дошли?.. Думая об этом, я забывала и себя, и свою судьбу, и даже то, что говорю о себе, а не о ком другом. Ведь в моей судьбе не было ничего исключительного. Такие, как я, слонялись всюду в неисчислимом количестве: бессловесные запуганные твари с детьми и без детей, старательные и робкие служаки, непрерывно повышающие свою квалификацию, чтобы не потерять службу, и каждый год заново в философских кружках изучающие "Четвертую главу" и историю обезьяны[2], которая стала человеком, потому что научилась отличать правую руку от левой. Некоторую роль в очеловеченье обезьяны сыграл и богатый витаминами и белками сытный и вкусный стол, чего у нас самих и в помине не было. Зато была служба, и мы за нее судорожно держались, потому что без службы только пропасть... Моя сослуживица по САГУ, Среднеазиатскому университету, с моей точки зрения, совершенно благополучная женщина с собственной жилплощадью, призналась, когда мы шли вместе вечером с философского семинара, что каждую осень испытывает настоятельную потребность перечитать "Краткий курс" и "Диалектику природы", потому что это дает ей силы на весь учебный год. Ей было шестьдесят, и она дрожала, что ее выгонят "за выслугой лет". Пенсии до Хрущева были совершенно липовые, и я прекрасно знала, откуда ее энтузиазм. Все это предстояло и мне старость, философия, энтузиазм - в случае благополучного исхода, разумеется, если мне разрешат до конца работать, стараться и постигать мудрость наших правителей. Единственная между нами разница заключалась в том, что я под конец жизни бросила бы в море запечатанную бутылку, а она свои бутылки берегла пустыми - про черный день в кладовой. Ничто не предвещало того, что случилось впоследствии. Мы жили затаившись и не надеялись ни на что. Тысячелетнее царство только начиналось[3], а человеку такой срок не отпущен.
