Николай Азаров - Украина на перепутье. Записки премьер-министра
Много чего выпало на долю бабушки: потеря отца и брата в Первую мировую войну, революция, разруха, голод, Великая Отечественная война. Сплошные испытания и лишения, постоянное существование на грани жизни и смерти.
Во время оккупации моя мама, еще совсем девчонка, простудила горло. Бабушке где-то удалось раздобыть молока, и она разогревала его на примусе. В этот момент в комнату вошли два немца. И один из них потянулся за кастрюлькой с молоком. Бабушка оттолкнула его и убрала кастрюлю за спину. Немец, а это был офицер, страшно разозлился и приказал своему солдату расстрелять женщину. Как потом бабушка рассказывала, солдат (он оказался австрийцем, немного говорившим по-русски) вывел ее во двор на зимний холод в одном платье и сказал: «Матка, беги, я не буду стрелять в тебя». Бабушка убежала к каким-то своим знакомым, а солдат выстрелил несколько раз в воздух.
Вот такой закаленный жизнью человек воспитывал меня, приучая, прежде всего, к умению переносить трудные испытания. Не получившая образования сама, бабушка делала все, чтобы ее дети учились. Ну, а про меня и говорить не приходится. В доме создавались все условия, чтобы не мешать мне, когда я занимался. Не знаю, как бы сложилась у меня судьба, если бы не те жизненные принципы, которые были заложены в меня в детстве. Взять чужое — считалось не просто серьезной провинностью, но было абсолютно недопустимо. Помню, еще ребенком я взял на улице какую-то игрушку и с ней пришел домой. Бабушка увидела, нахмурила брови (а это для меня было самым суровым наказанием) и грозно спросила: «Где взял? Немедленно отправляйся туда, где взял, — и положи на место». Надо ли говорить, что кража была просто позором. И я не помню случая, чтобы кто-то из моих близких был в этом замешан.
Несмотря на то, что жили мы довольно бедно, на учебу и на одежду деньги всегда находились. Смотрю порой на свои детские фотографии и вижу — по одежде я ничем не отличался от сверстников. Сейчас я, конечно, понимаю, как это было трудно добиваться моей семье. Прошло уже почти двадцать лет после смерти бабушки, но в моей душе это до сих пор открытая рана и вечное глубокое сожаление, что я не смог в полной мере отплатить ей тем же, чем она щедро наградила меня на всю жизнь — своей безмерной любовью. Каждый раз, бывая на ее могиле, — а покоится она рядом с родными и любимыми: мужем, сестрами, дочерью, — я чувствую глубокую грусть, что при жизни не смог воздать ей того, что она заслуживала.
Бабушка ушла из жизни в январе 1995 г. Тогда наши страны находились в глубокой разрухе и хаосе. Снова, в который раз, к нам пришло «смутное время». Но пока в нашем народе есть такие люди, как моя бабушка, я глубоко убежден — мы сможем выдержать любые испытания. Мудрость политиков — не допустить таких испытаний для своих народов. Но разве политики всегда бывают мудрыми? Ведь иногда волна событий выносит на гребни власти откровенные ничтожества. И горе тому народу, который этого не видит…
Вскоре после моего рождения отца демобилизовали, и он, взяв меня и маму, вернулся в Ленинград, где он, его мама и отчим занимали две комнаты в большой коммунальной квартире на улице Восстания. Разумеется, этот период моего детства я помню плохо, тем более что совместная жизнь в таком составе не заладилась, и через какое-то время я снова оказался на попечении своей бабушки в Калуге.
Из моих детских воспоминаний самые ранние относятся почему-то к пленным немцам. Я не могу с полной уверенностью сказать, что это именно мои воспоминания, поскольку, может быть, это лишь впечатления от рассказов других или кинокадры хроники, отложившиеся в моем сознании. Но с другой стороны, в моей памяти до мельчайших подробностей запечатлелись эти сцены. Даже некоторые лица, усталые и изможденные, заросшие щетиной и угрюмые, и сейчас еще стоят перед глазами.
Напротив нашего дома, а жили мы в самом центре города, строилось здание областного управления Министерства государственной безопасности (МГБ). Каждое утро на эту стройку, окруженную высоким забором с колючей проволокой, под охраной нескольких солдат с винтовками пригоняли колонну пленных. Их было около сотни человек. Все они были одеты одинаково, во что-то серое. Прямо напротив нашего двора находились ворота. Их открывали, и немцы заходили на стройплощадку. Очень скоро там уже кипела работа. Кто-то из немцев месил раствор, кто-то подносил кирпичи, кто-то стоял на лесах и выкладывал стены, абсолютно все что-то делали. Из окон нашего дома вся эта стройка была видна как на ладони. Вечером точно так же открывались ворота, и немцев уводили в лагерь. Когда здание было почти построено, приводить немцев перестали, и заканчивали строительство уже наши рабочие. Здание получилось очень красивым и солидным. Окна нашей квартиры выходили как раз на него, и мне запомнилось, что взрослые иногда разговаривали о чем-то шепотом, поглядывая на это здание.
Мне приходилось читать и слышать, что наши люди часто подкармливали пленных, но у меня в памяти таких случаев не отложилось. Практически в каждой семье нашего дома кто-то погиб на войне, а из всех ребят, с которыми я вырос, только у двоих были отцы, причем один из них был инвалидом. Любимыми нашими играми в детстве были игры в войну. Мы разделялись на группы. Одни были «нашими», а вот немцами никто быть не хотел. И мы их просто называли «другими». Потом мы придумали разделение на «кутузовцев» и «суворовцев» по названию улиц, на которых жили.
Наш двухэтажный каменный дом с мезонином до революции принадлежал какому-то богачу. Во дворе стоял деревянный флигель, где жила прислуга. После революции владелец пустился в бега, а дом разделили на квартиры. Всего в доме получилось восемнадцать квартир да еще шесть во флигеле. Все жили очень дружно, как могли помогали друг другу. Вечером, как правило, собирались за большим столом и обсуждали все события, которые происходили в городе и стране. Эта традиция сохранялась до тех пор, пока не появились телевизоры. После этого такие общие собрания постепенно отошли в прошлое, все стали сидеть у телевизоров, и только мальчишки гоняли в футбол, а девочки играли в свои игры.
И еще одно событие сохранилось в моей детской памяти. На углу нашего дома стоял деревянный столб с большим черным громкоговорителем. Хорошо помню большую толпу людей (а надо сказать, что возле нашего дома всегда было многолюдно — рядом находился городской сельскохозяйственный рынок), траурную музыку и плачущих женщин. Было очень холодно, и лица от слез очень быстро краснели. Мне передалось от этих людей состояние страха, тоже хотелось плакать, но к этому времени я уже твердо усвоил от ребят во дворе — что парни никогда не плачут. И я старался сдерживать слезы, даже когда случалось сильно пораниться или ушибиться. Позже я связал это свое воспоминание со смертью Сталина. В нашей школе на лестнице, по которой ученики поднимались на второй этаж, висел огромный портрет Сталина, и пионеры, проходя мимо портрета, отдавали ему салют.
