Вячеслав Кондратьев - Селижаровский тракт
- Не тот немец, не тот...
- Кусается еще, сукин сын...
- Придете - увидите.
И очень верит Коншин, что их Отдельная, да еще Особая, стрелковая бригада, почти вся из кадровиков, хоть и измытаренная дорогой, - немцу задаст. Ведь здорово - в каждом взводе десяток ППШ, штук пятнадцать самозарядных СВТ*, два ПТР, у каждого по две "лимонки" и одной РГД - это же сила!
* Самозарядная винтовка Токарева.
Да и Рябиков - бывший его связной, когда он был взводным на формировании, и теперь шагающий рядом, - подтверждает его мысли:
- Должны мы дать немцу, товарищ командир. Ведь дальневосточники мы, кадровые...
Рябиков - смоленский, и семья его под немцем, и ничего он, конечно, о ней не знает - живы ли, нет? Для него каждый шаг вперед - это шаг к дому, и видит Коншин, что воевать тот будет по-настоящему. Положиться на такого можно.
Рядовой Савкин это "дадим немцу" не особенно разделяет, твердит всю дорогу: порядка на войне не было - и незаметно, чтобы его прибавилось. Трудно идет на войну Савкин. Еще в первую ночь, когда на западе неожиданно и зловеще полыхнуло небо и Коншин, чтобы сбить как-то оцепенение, охватившее людей от такой близости фронта, бросил небрежно: "Довольно красиво..." - Савкин подошел к нему, взял за локоть и медленно, будто с трудом, произнес:
- Там страшно, командир... Понимаете - страшно, - уже совсем тихо добавил и отошел.
Что знает помкомвзвода Коншин о своем бойце Савкине? Учитель. Интеллигент, а потому и воспринимает все остро, слишком болезненно. Ну, у него двое детей. Что такое дети и что чувствует отец, их покинувший, идущий на войну, Алексею пока не понять, а может, и не придется понять никогда. Но все же он никогда грубо не обрывает жалобы Савкина, как он это делает с другими, хотя бы с тем же Филимоновым, который всю дорогу бурчит:
- Пожрать перед смертью и то не дают. Еле ноги тащим...
- Прекратите, Филимонов! - режет Коншин, зная, что разрешать говорить о трудностях - значит в какой-то мере соглашаться, признавать наличие этих трудностей, а этого нельзя: разговоры поползут дальше и дальше. Но Филимонова на голос не взять, и он продолжает:
- Что, в России хлеба уже нет? Довоевались, значит...
- Отставить разговоры! - гремит Коншин. - Война! Не понимаете, что ли, война!
- Война... Ни при чем здесь война. Почему нас в Малоярославце на довольствие не поставили? Тоже война? Порядку нету - вот что. Красноармейцы у баб, после немцев разоренных, картошечку выпрашивали... Стыд! Все балакали: на фронте кормежка будет с наваром. Где он, навар-то? Полкотелка пшенки да кус хлеба...
- Молчать, Филимонов!
- "Молчать!" - На Филимонова накатывает. Только теперь и поговорить по душам. Вот вы, командир, по молодости, наверное, думаете - ждут вас там подвиги геройские и всякое такое? Так думаете?
- Так, - отвечает Коншин, чтобы отвязаться.
- Беседовал я с ранеными... Горазд еще немец, ох как горазд! Что весной будет, неизвестно, может, опять на Москву попрет? Много ли верст до Москвы-то?
- Не попрет, - говорит Коншин с наигранной уверенностью, а сам думает, что и верно, всего за двести километров от Москвы немец, а потом, чтоб заткнуть рот Филимонову, добавляет: - Я вас, Филимонов, могу к политруку подвести. Вот с ним и покалякайте.
Филимонов замолкает, бросает на Коншина укоризненный взгляд и покачивает головой.
Но идут и другие разговоры, может, наивные, на коншинский взгляд. На одном из коротких привалов услышал он смех, подошел. Бойцы растянулись на снегу, покуривая, а один из рядовых его взвода стоял и что-то говорил ребятам. Коншин подошел ближе.
- Значит, не боишься фрица? - спросил стоящего бойца один из пожилых.
- Нет. Смерти, может, боюсь, а фрица нет. Видишь, ППШ у меня, семьдесят два патрончика. Цельный взвод фрицев могу ухлопать.
- Герой ты... - усмехаясь, продолжил пожилой. - Кабы все такие были, наверно, немца до Москвы не допустили.
- Ну, допустили... Напали-то они неожиданно, не развернулись мы по-настоящему, ну, самолетов пока не хватает, танков, так наделают самолетов... Вот в начале войны и автоматов - раз-два, и обчелся, а теперь... Оплошали, конечно, маленько, но, ты же знаешь, нашего русского мужичка раскачать треба, спокон веков так - пока гром не грянет, мужик не перекрестится... Но повернулась уже война. Всем ясно.
- Панихиду-то немцу рано заказывать, - проворчал кто-то, тоже из пожилых.
- А может, не рано. Я вот уверен - придем мы, кадровые, дадим прикурить, стоявший боец сказал это серьезно.
- Ладно, недолго осталось, посмотрим на тебя в бою, "прикурило", усмехается пожилой и выплевывает цигарку.
- Посмотрите. Это вы самолетов немецких боитесь, в рукава цигарки прячете, будто увидит он с высоты.
- Да ты бомбежки настоящей еще не нюхал.
- Я в эшелоне трассирующими по брюху "мессеру" бил, пока вы в снегу барахтались.
- Что-то не видал...
- А я видел. Верно, стрелял, - вступил в разговор один из молодых бойцов. - Ванюха не сдрейфил. Что было, то было.
Ванюха расплылся в улыбке.
- Хочешь, Ванюха, судьбу твою скажу? - это все тот пожилой, усмехаясь.
- Говори.
- Либо ты первую пулю получишь, либо первый орден. Понял?
- Ты не пугай насчет пули, а в смысле ордена - может, и получу. Воевать так воевать...
А колонна тем временем все растягивается и растягивается... Недохват еды, сна, тепла - все это сказывается на третьи сутки, и люди выбиваются из последних сил.
Комроты Кравцов подходит к Коншину:
- Своего лейтенанта устрой на подводу. Хромой он мне на передке не нужен. И вообще подтяни людей.
- Есть лейтенанта на подводу! Есть подтянуть людей! - Коншин повторяет приказание подчеркнуто точно, и Кравцов глядит на него одобрительно. Последняя ночь, товарищ старший лейтенант?
- Да, - негромко подтверждает ротный.
- Значит, послезавтра бой?
- Выходит, так... Боязно? - Кравцов чуть улыбается.
- Как вам сказать? Наверно...
- Не наверно, а наверняка. Но ничего. Учти - на тебя надеюсь. Четин слаб на изломе. В случае чего - взвод сразу тебе передам. Понял?
- Понял! - расплывается Коншин в улыбке, и опять какие-то мальчишеские думки о том, что должен он совершить на войне что-то необыкновенное, пробегают в голове и забивают то тревожное, что не покидает всю дорогу.
Много передумалось Кравцову за эти три ночи, но о родителях вспомнилось почему-то только на третью, на последнюю. О том, что плохо в деревне и что теперь, когда он комроты и получает полевые, надо бы часть аттестата послать старикам. До войны-то - из шестисот комвзводовских - не мог он помогать в деревню, сам, бывало, не прочь был пообедать в красноармейской столовой, что, конечно, не разрешалось, кроме тех дней, когда дежурил по части и снимал пробы. Отписать бы Дуське, чтоб послала хоть рубликов триста, но не пошлет же, больно охоча Дуська и до жизни, и до денег. И дает себе слово старший лейтенант Кравцов, что как поставят его на батальон - непременно старикам выделить половину аттестата.
