Иван Стаднюк - Исповедь сталиниста
Первыми в селе умирали от голода мужчины. Потом дети. Затем женщины... Начала опухать и наша сборная семья (у Фанаски было четверо детей). На какое-то время нашлось спасение: Прокоп, муж Фанаски, случайно обнаружил на чердаке нашей хаты полмешка свекольных семян. Стали их толочь и смешивать с комками крахмала, который добывали из гнилой картошки, попадавшейся в земле при перекопке огорода. К тому же Прокоп тайком приносил с машинного двора колхоза, где ремонтировал комбайн, понемножку тавота - смазки для металлических частей агрегата. На нем жарили "бурячаны" - черные, горькие, тошнотворные...
Пастушество мое прекратилось. Коров в селе почти не осталось. А у кого сохранились, их держали в хатах, чтобы уберечь от бандитских шаек; на пастбищах уже охотились не только за скотом, но и за пастухами. По селу поползли слухи о людоедстве. Одна мать съела ребенка и сошла с ума... На кладбище обнаружена вскрытая свежая могила... Пропал без вести мой взрослый двоюродный брат Степан Билый... Потом я услышал от людей, что его убила молодая вдовушка, спекла в печке и кормила своих двоих детей и себя.
Трагическую судьбу Степана я стал было описывать в первой книге романа "Люди не ангелы", но до погибели его не довел; он, в образе Степана Григоренко, понадобился мне для дальнейшего развертывания сюжета.
Весна не избавляла крестьян от голода. Я еле волочил опухшие ноги. И, спасаясь от неминуемой смерти, уехал в Чернигов к брату Якову, который был там на партийной работе. К тому времени я уже закончил четырехлетку. В Чернигове тоже было голодно. Чувствуя себя лишним ртом в семье брата, я ползимы проучился в пятом классе школы №4 имени Коцюбинского, а потом сбежал в свою родную Кордышивку, хотя там голод еще свирепствовал в полную силу. Вторую половину зимы ходил в школу Степановского сахарного завода за четыре километра от нашего села.
Голод, как говорят, не тетка. Вновь пришлось проситься к Якову, но уже в город Нежин, где он работал директором библиотечного техникума. В Нежине, в школе № 1, успел закончить шестой класс, после чего оказался в безвыходном положении: Якова сняли с работы и исключили из партии. На заседании бюро райкома он отказался сдать партийный билет ("Не вы мне его вручали, не вам отнимать..."), вырвался из рук накинувшихся на него членов бюро, выбежал на улицу и скрылся. Не заходя домой, пешком ушел в Киев. Написав там апелляцию в ЦК КПУ, жил в подполье, пока через год его жена Мария Ивановна Чумак, тоже переехавшая в Киев, не получила извещение о восстановлении Якова в партии.
Но все это случилось потом. А мне-то куда было подаваться из Нежина?... И взяла меня в нахлебники сестра Афия, ставшая к тому времени учительницей. Вначале учительствовала она в селе Старая Басань Бобровицкого района Черниговской области, а выйдя замуж за милицейского работника, переехала в село Тупичев (тогда райцентр) Черниговской области. В Старой Басани я проучился ползимы в седьмом классе, заканчивал же семилетку в Тупичеве, после которой поступил в Винницкий строительный техникум. Проучился в нем одну зиму и убедился, что строителя из меня не получится: туго давались алгебра и химия. Зато преподаватель по русской и украинской литературе Мовчан на одном из уроков, где разбирались сочинения первокурсников на вольную тему, обронил мысль, что мне надо искать себя в литературе, особенно в жанре юмора. Понравилось ему мое описание того, как я дрессировал домашнюю свинью, чтоб носила на себе самодельное седло с веревочными стременами, катала меня, и это окончилось тем, что в одном "забеге" по подворью она так резко остановилась у корыта, что я перелетел через ее голову и шлепнулся в свиное хлебово... Впрочем, и в нежинской школе учительница по литературе, Ксения Константиновна, когда мы, шестиклассники, изложили своими словами рассказ Марко Вовчка "Горпина", прочитала мою работу, увеличившуюся по сравнению с авторским текстом вдвое, и сочла необходимым ознакомить с ней другие классы, даже старшие, пророча мне писательское будущее. Я действительно был взволнован трагедией Горпины - героини рассказа, которая, идя в жатву на панщину, напоила дите отваром из головок мака, чтобы оно крепко спало в ее отсутствие, а вернувшись, застала ребенка мертвым. Я буквально обливался слезами, пересказывая в школьной тетрадке чужой сюжет, мысленно видя все по-своему... В итоге меня прозвали в школе Горпиной...
Строительный техникум пришлось бросить. Расставаться с Винницей было тяжело. Слова, сказанные преподавателем Мовчаном, что мне следует искать себя в литературе, запульсировали в моих мыслях. Я зачастил в Дом-музей Михаила Коцюбинского, поражаясь, что именно здесь, в Виннице, в двадцати пяти километрах от моей Кордышивки, родился такой великий писатель. Впрочем, как слышал я тогда от старых людей (а позже узнал из книг), и в самой нашей Кордышивке восемь лет жил классик украинской драматургии Михаил Петрович Старицкий... Стала разгораться дерзкая мыслишка: а почему бы мне не попробовать писать? Но понимал: надо учиться. И вновь поехал к сестре на Черниговщину - в Тупичев.
Там меня ждало новое открытие. На одном из уроков по украинской литературе наш самый любимый учитель Петр Данилович Варлыго, обращаясь к классу, сказал:
- Выхвостовцы должны гордиться тем, что являются внуками и правнуками героев романа "Фата-Моргана". По вашему селу когда-то хаживал Михаиле Михайлович Коцюбинский...
Как же я раньше не знал, что недалекий Выхвостов, откуда ходят в тупичевскую десятилетку столько хлопцев и девчат, и есть то самое село, которое изображено в известнейшем романе Коцюбинского? И будто по-другому стал смотреть на своих соучеников - Миколу Таратына, братьев Мысников, Ивана Мамчура, Катю Желдак... Ведь их предки - из "Фата-Моргана"!
А Петр Данилович, усевшись на краешек стола, с таким упоением рассказывал о творчестве Коцюбинского, что все мы будто воочию видели героев книг писателя и жили их давно отшумевшей жизнью. Слова и размышления учителя вливались в наши души светом и добром, любовью и жалостью к крестьянам. Мы постигали тайны писательского мастерства Коцюбинского, задумывались над тем, с какой любовью к Украине он изобразил далеко не простой характер ее людей - лиричный и мускулистый, непреклонный и нежный, песенно-печальный... Сердца наши рвались из груди оттого, как пронзительно, с пониманием тончайших сложностей человеческой натуры всматривался Коцюбинский в душу простолюдина и как находил, кажется, единственно точные слова, краски и их оттенки, чтобы выразить любовь или ненависть, скорбь или радость, боль, восторг, надежду - все многообразие наполняющих жизнь чувствований и их контрастов, показывал, что забитый бедностью, темнотой и каторжным подневольным трудом селянин способен страдать или испытывать возвышенные чувства не менее глубоко и остро, чем те просвещенные и власть имущие "человеки", на которых он гнул спину. А чувство протеста крестьянина против неправды и социальных уродств, порывы его души к свободе и свету? А его неповторимый быт, национальные обычаи, его трудовая и мудрая своей значительностью, пусть внешне незатейливая, повседневность?.. Всем этим проникнуты творения писателя-демократа.
