Валерий Поволяев - Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина
Самые большие объемы в овощехранилище были заняты, конечно же, картошкой, — картошка была везде, во всех сусеках, хранили ее, естественно не в мешках, а россыпью, а вот привозили по-разному — в основном в мешках, но случалось, что и россыпью.
Вот тогда-то у пацанвы из Четырнадцатого проезда наступал праздник: у всякого картофельного потока обязательно была утечка: то в одном месте на землю шлепалась пара картофелин, то в другом, и эта картошка становилась добычей пацанов.
Грузчики ругались, иногда давали кому-нибудь из мальчишек тумака, но очень редко: трудно было оказаться проворнее марьинорощинских ребят: ребята были проворнее грузчиков.
Зато какая радость была, когда Ленька с Гошкой приходили домой с добычей. Первыми их хвалили бабушки: Леньку — бабушка Дуня, Гошку — бабушка Тоня.
— Кормильцы вы наши!
Конечно, кормильцами они не были, стали ими потом, но все равно слышать эти слова было приятно. Бабушки, похвалив внуков, старались обязательно угостить их чем-нибудь вкусным.
А что такое «вкусное» в годы войны — та же картофелина, испеченная в печи (в Марьиной Роще печи были далеко не во всех домах), на сковородке и посыпанная крупной солью, а еще лучше картошка была, когда ее запекали в золе — м-м, это было просто объедение; второе лакомство — это обычный кусок ржаного черного хлеба, лучше всего горбушка, посыпанная солью.
Все ребята из Четырнадцатого проезда были готовы в любую секунду выскочить из дома на звук автомобильного мотора: когда приезжала машина с картошкой, она обязательно разворачивалась в узком проезде, едва не цепляя за дома, делая разворот в несколько приемов, и завывание ее движка было сигналом для сбора — из всех дверей высыпала ребятня.
Некоторые, наиболее сообразительные, выбегали даже с мешками — шили их специально.
И нравы в Марьиной Роще существовали свои, отличные от других окраинных районов Москвы.
Те, кто утверждает, что Марьина Роща была местом самых низких притонов, «малин», хаз, в которых роскошно жили разные уголовные элементы, паханы и «смотрящие», глубоко ошибается — Марьина Роща была обычным московским районом, хотя и жила по своим законам.
В Марьиной Роще действительно жило несколько «паханов», которые очень грамотно разделили район на сектора и поддерживали там порядок — каждый «пахан» в своем секторе.
И порядок действительно был: «паханы» наводили его вместе с милицией — делали это, не смыкаясь, не соприкасаясь друг с другом, автономно, каждый сам по себе. Но чтобы там лютовала какая-нибудь «Черная кошка», а по проездам с наганом в руке гуляла пресловутая Мурка, сопровождаемая коварной Сонькой, чтоб сюда, в здешние притоны, к проституткам приезжал богатый люд, дабы оставить там несколько тысяч рублей, — такого не было. Как не было и стрельбы по ночам, истошных криков добропорядочных граждан, к которым с финками приставали гоп-стопники, не было и трупов, обнаруженных бдительными патрулями в придорожных канавах.
Это все — досужие россказни, подзаборная литература из разряда «ОБС» — «Одна баба сказала», страхи интеллигентов, живших в центре Москвы и боявшихся даже нос сунуть в Марьину Рощу.
Находилось здесь и очень строгое отделение милиции, которым командовал человек по фамилии Рапопорт. Сейчас уже никто не помнит ни его имени, ни звания, но порядок в Марьиной Роще при нем был. И люди, ежели что, шли в отделение за защитой. И милиция их защищала.
Впрочем, точно так же шли и к «паханам» — те своих не давали в обиду. Блатные, жившие в Марьиной Роще, — они, кстати, обитали и в других районах столицы, во всех без исключения, кроме, может быть, Кремля, — никогда в своем районе не воровали, и если кто-то собирался это сделать — жестоко пресекали.
У продуктового магазина обязательно стоял постовой — его в Марьиной Роще по старинке называли околоточным, и если что-то происходило, люди бежали к нему. Околоточный («около точки») во всем разбирался по справедливости, если требовалось — то вызывал подмогу.
Как-то блатные вычислили в своих рядах «крота», иначе говоря, стукача, и поздно вечером около газоубежища расправились с ним. Ленька и Гошка были тому свидетелями.
На траве расселось «общество», — кто-то покуривал сигарету, кто-то поигрывал ножичком. «Крот» стоял перед блатными бледный, тощий, в обвисшей одежде. Он мог бы, конечно, от блатных убежать, но не делал этого, это было бы для него только хуже.
Кто-нибудь из блатных задавал вопрос, «крот» отвечал — врать было нельзя, за вранье могли излупить так, что мало не показалось бы, поэтому говорил он, как на суде, только то, что знал — правду. А поскольку правда эта была стукаческая, то вставал один из блатных и бил его.
Били сильно — «крот» шлепался на землю, ноги его вскидывались вверх сами по себе.
Следовал следующий вопрос, на который «крот» отвечал также правдиво, за вопросом — сильный удар. Несчастный «крот» снова летел на землю, подвывая и размазывая по лицу красную мокредь.
Расправа шла минут сорок, «крота» не убили, но проучили на всю оставшуюся жизнь, а Шебаршин и Савицкий запомнили то, что видели, также на всю жизнь — такие истории не забываются. Наблюдали они за нею из-за угла и очень боялись, что кто-нибудь из блатных заметит их. Но пронесло — никто не засек, что ребятишки наблюдали за экзекуцией.
Я представляю: иной собрат по перу так бы расписал эту сцену, что по коже побежали бы колючие мурашки, и финки расписал бы, и кровь красную, и как «крот» рыбкой летал на землю, а в конце описания поставил многозначительные три точки. Это означало бы, что судьбу «крота» понимай как хочешь. С одной стороны, его вроде бы и прирезали, оставили подыхать в канаве, с другой, вроде бы и нет — вроде бы…
Но «крота» марьинорощинские обитатели не убили, проучили как следует и отпустили восвояси.
Из своих рядов, естественно, вырубили. Наука очень действенная.
Старожилы Марьиной Рощи до сих пор вспоминают начальника 20-го отделения Рапопорта, при котором и порядок был, и справедливость торжествовала, и блатных он держал в узде, при случае мог поставить по струнке. И горестно качают головой старожилы — сейчас таких милиционеров нет. А если есть, то они ничего не знают о них.
Сирены, несмотря на вой, который обычно называли истошным — и он действительно был истошным, — все-таки отличались друг от друга. Голосами. У одной сирены голос был басовитым, низким, у другой — визжащим, истеричным, у третьей — спокойным, деловым, работающим на двух нотах, у четвертой — тонким и противным, словно бы на крышу вместо сирены подняли циркулярную пилу, у пятой — напоминал звук немецкого самолета «гау-гау», шестая также имела свою особенность, и так далее.
