Константин Симонов - Глазами человека моего поколения: Размышления о И. В. Сталине
В журнале «Знание — сила» (1987, № 11) напечатан тоже в свое время не опубликованный по не зависящим от автора обстоятельствам обширный фрагмент «Двадцать первого июня меня вызвали в Радиокомитет…» из комментария к книге «Сто суток войны», в котором тщательно рассматриваются военно-политическая ситуация предвоенных лет, ход подготовки к надвигающейся войне и прежде всего роль, которую сыграл в этом деле советско-германский пакт. Симонов приходит к недвусмысленному выводу: «…Если говорить о внезапности и о масштабе связанных с нею первых поражений, то как раз здесь все с самого низу — начиная с донесений разведчиков и докладов пограничников, через сводки и сообщения округов, через доклады Наркомата обороны и Генерального штаба, все в конечном итоге сходится персонально к Сталину и упирается в него, в его твердую уверенность, что именно ему и именно такими мерами, какие он считает нужными, удастся предотвратить надвигающееся на страну бедствие. И в обратном порядке — именно от него, через Наркомат обороны, через Генеральный штаб, через штабы округов и до самого низу — идет весь тот нажим, все то административное и моральное давление, которое в итоге сделало войну куда более внезапной, чем она могла быть при других обстоятельствах». И далее о мере ответственности Сталина: «Говоря о начале войны, невозможно уклониться от оценки масштабов той огромной личной ответственности, которую нес Сталин за все происшедшее. На одной и той же карте не может существовать различных масштабов. Масштабы ответственности соответствуют масштабам власти. Обширность одного прямо связана с обширностью другого».
Отношение Симонова к Сталину, которое, конечно, не сводится к ответу на вопрос, был ли Сталин крупной исторической личностью, в самом главном определилось тем, что писатель услышал на XX съезде партии, который был для него огромным потрясением, и узнал потом, занимаясь историей и предысторией Великой Отечественной войны (для выработки своей собственной позиции эти исторические штудии были особенно важны). Надо со всей определенностью сказать, что чем больше углублялся Симонов в этот материал, чем больше накапливалось у него свидетельств самых разных участников событий, чем больше он размышлял над тем, что было пережито народом, над ценой Победы, тем обширнее и строже становился счет, который он предъявлял Сталину.
В книге «Глазами человека моего поколения» сказано не обо всем, что в жизни Симонова было связано со сталинскими порядками, с давящей атмосферой того времени. Не успел автор написать, как было им задумано, о зловещих кампаниях сорок девятого года по борьбе с так называемыми «космополитами-антипатриотами»; за пределами книги осталось и то дурное для него время после смерти Сталина, когда у себя дома в кабинете он вдруг повесил как вызов наметившимся в обществе переменам его портрет. Непросто давалась Симонову затем переоценка прошлого — и общего, и своего собственного. В день своего пятидесятилетия он говорил на юбилейном вечере в Центральном Доме литераторов: «Я хочу просто, чтобы присутствующие здесь мои товарищи знали, что не все мне в моей жизни нравится, не все я делал хорошо, — я это понимаю, — не всегда был на высоте. На высоте гражданственности, на высоте человеческой. Бывали в жизни вещи, о которых я вспоминаю с неудовольствием, случаи в жизни, когда я не проявлял ни достаточной воли, ни достаточного мужества. И я это помню». Он это не только помнил, но делал из этого для себя самые серьезные выводы, извлекал уроки, старался все, что мог, исправить. Будем же и мы помнить о том, как нелегко и непросто человеку себя судить. И будем уважать мужество тех, кто, как Симонов, отваживается на такой суд, без которого невозможно очищение нравственной атмосферы в обществе.
Не стану характеризовать отношение Симонова к Сталину своими словами, оно выразилось и в трилогии «Живые и мертвые», и в комментарии к фронтовым дневникам «Разные дни войны», и в письмах читателям. Воспользуюсь для этого одним из писем Симонова, приготовленных им в качестве материала для работы «Сталин и война». Оно выражает его принципиальную позицию:
«Я думаю, что споры о личности Сталина и о его роли в истории нашего общества — споры закономерные. Они будут еще происходить и в будущем. Во всяком случае, до тех пор, пока не будет сказана, а до этого изучена вся правда, полная правда о всех сторонах деятельности Сталина во все периоды его жизни.
Я считаю, что наше отношение к Сталину в прошлые годы, в том числе в годы войны, наше преклонение перед ним в годы войны, — а это преклонение было, наверно, примерно одинаковым и у Вас, и у Вашего начальника политотдела полковника Ратникова, и у меня, — это преклонение в прошлом не дает нам права не считаться с тем, что мы знаем теперь, не считаться с фактами. Да, мне сейчас приятнее было бы думать, что у меня нет таких, например, стихов, которые начинались словами «Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас?». Но эти стихи были написаны в сорок первом году, и я не стыжусь того, что они были тогда написаны, потому что в них выражено то, что я чувствовал и думал тогда, в них выражена надежда и вера в Сталина. Я их чувствовал тогда, поэтому и писал. Но, с другой стороны, тот факт, что я писал тогда такие стихи, не зная того, что я знаю сейчас, не представляя себе в самой малой степени и всего объема злодеяний Сталина по отношению к партии и к армии, и всего объема преступлений, совершенных им в тридцать седьмом — тридцать восьмом годах, и всего объема его ответственности за начало войны, которое могло быть не столь неожиданным, если бы он не был столь убежден в своей непогрешимости, — все это, что мы теперь знаем, обязывает нас переоценить свои прежние взгляды на Сталина, пересмотреть их. Этого требует жизнь, этого требует правда истории.
Да, в тех или иных случаях того или другого из нас могут уколоть, могут задеть упоминанием о том, что ты, мол, в свое время говорил или писал о Сталине не то, что ты говоришь и пишешь сейчас. Особенно легко в этом смысле уколоть, задеть писателя. Книги которого существуют на книжных полках и которого можно, так сказать, уличить в этом несоответствии. Но что из этого следует? Следует ли, что, зная объем преступлений Сталина, объем бедствий, причиненных им стране начиная с тридцатых годов, объем его действий, шедших вразрез с интересами коммунизма, зная все это, мы должны молчать об этом? Я думаю, напротив, наш долг писать об этом, наш долг поставить вещи на свое место в сознании будущих поколений.
При этом, конечно, нужно все трезво взвешивать и нужно видеть разные стороны деятельности Сталина и не надо изображать его как какого-то ничтожного, мелкого, мелкотравчатого человека. А попытки к этому иногда уже проскальзывают в некоторых литературных сочинениях. Сталин, конечно, был очень и очень крупным человеком, человеком очень большого масштаба. Это был политик, личность, которую не выбросишь из истории. И этот человек, в частности если говорить о войне, делал и много необходимого, много такого, что влияло в положительном смысле на ход дела. Достаточно перечесть его переписку с Рузвельтом и Черчиллем, чтобы понять, какого масштаба и какого политического дарования был этот человек. И в то же время именно на этом человеке лежит ответственность за начало войны, стоившее нам стольких лишних миллионов жизней и миллионов квадратных километров опустошенной территории. На этом человеке лежит ответственность за неготовность армии к войне. На этом человеке лежит ответственность за тридцать седьмой и тридцать восьмой годы, когда он разгромил кадры нашей армии и когда наша армия стала отставать в своей подготовке к войне от немцев, потому что к тридцать шестому году она шла впереди немцев. И только учиненный Сталиным разгром военных кадров, небывалый по масштабам разгром, привел к тому, что мы стали отставать от немцев и в подготовке к войне, и в качестве военных кадров.
