Аркадий Арканов - Вперёд в прошлое
Мой пример малюсенький, единичный. Родители, родственники, соседи по бараку удивлялись моему врожденному музыкальному слуху (видимо, от мамы с папой, а может быть, и от того самого гусарского полковника). А в то время на музыкальном небе нашей страны сияли две звезды, хотя понятия «звезда» в сегодняшнем употреблении тогда не существовало. Так вот, для интеллигентных, особенно еврейских семей светили два скрипача – Борис Гольдштейн (Буся) и Давид Ойстрах (Додик). И практически каждая семья, отдавая своих детей в музыкальные школы, мечтала увидеть в них будущих «Гольдштейнов» и «Ойстрахов», подобно тому, как сегодня многих детей отдают в теннисные школы и в школы фигурного катания. Это не только модно, но, если повезет, и денежно...
И моя мама весной 1941 года привела меня в музыкальное училище к Елене Фабиановне Гнесиной. И меня приняли в училище! Естественно, по классу скрипки, о которой на тот момент я не имел ни малейшего представления.
И вот опять «если бы»... Если бы не война, возможно, я стал бы известным скрипачом, или безвестным музыкантом в каком-нибудь симфоническом оркестре, или – лабухом на танцах, на свадьбах и похоронах. Но я был бы музыкантом! Моему слуху и чувству ритма завидуют по сей день многие профессионалы. А НАСТОЯЩАЯ музыка, классическая и джазовая, является главным фоном моей жизни. И если в следующей жизни обстоятельства сыграют мне на руку, я стану музыкантом... Или профессиональным спортсменом – футболистом, спринтером, шахматистом... Но это отдельный разговор.
А пока... В 1941 году началась Великая Отечественная война. Не многие взрослые, а тем более дети сразу вникли в это страшное слово «война». В ушах звучали слова, не раз слышанные по радио: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»
А у меня перед глазами – первый воздушный налет на Москву... Уже светало, но небо было в прожекторах. Низко-низко со страшным шумом над бараками пролетали самолеты. Я даже не понимал, наши или не наши. Грохот, пальба. Мать держала меня за руку, а другой рукой прижимала к груди моего двухлетнего братика. И при этом, глядя в небо, с ужасом повторяла: «Все! Сейчас нам конец! Вот сейчас нам конец!..»
Кажется, в августе или в сентябре сорок первого (увы, уточнить это уже не у кого) отец эвакуировал маму, брата и меня в город Красноярск, а сам остался работать в Москве до конца войны. На фронт его не взяли из-за чудовищно слабого зрения, и он стал, как говорили тогда, «белобилетником»... После реабилитации он начал работать в системе Дальстроя МВД в отделе снабжения Норильлага. В Норильске были знаменитые места заключения и последующей ссылки. И уже после войны они с мамой в течение года работали в Норильске, заработав деньги на пианино. А через пару лет отец отправился в командировку в Норильск и передал посылку своему приятелю – бывшему политзаключенному. На отца «стукнули», он был уволен из системы Дальстроя МВД, работал на заводе в городе Подольске, а после смерти Сталина его восстановили в прежней должности снабженца...
Ехали мы до Красноярска девять суток. Лично мне это путешествие доставило удовольствие. Ну, идет война, и вроде бы она меня не касается. Что возьмешь с пацана?
В Красноярске я пошел в первый класс. Жили на улице Диктатуры Пролетариата в доме 47. Это была маленькая деревянная гостиница. Улица упиралась в речушку под названием Кача. И совсем недалеко была гора. Называлась она Лысая гора. И на вершине ее стояла маленькая часовенка.
В школу ходил один, рано утром. В жуткий мороз... Странная штука – память. Помню, что за партой со мной сидел мальчик Юра Верхотуров, с которым связана забавная и весьма характерная история. Подкладывает он мне как-то совершенно детский рисунок, на котором изображен мальчик с длинным носом. И подпись... Но, чтобы была понятна подпись, поясню, что фамилия моя тогда была по отцу – Штейнбок. И только в 1964 году я сменил ее на «Арканов». Но об этом позже... Так вот, под картинкой подпись: «Штымбок жыт». Именно «жыт». Я в этом ничего не понимал и отнес рисунок маме. «Смотри, – говорю, – какой мне рисунок Юра подарил». Мама в ужасе. На следующий день берет рисунок и идет со мной в школу. Показывает рисунок классной руководительнице. Помню, звали ее Клавдия Николаевна. Клавдия Николаевна говорит: «Сейчас я вызову Юру, но, поверьте, в этой подписи нет ничего оскорбительного». Вызывает Юру и спрашивает: «Юра, что ты написал?» Он говорит: «Штымбок жыт». Она спрашивает: «А что такое «жыт»?» Он говорит: «Жыт – это воробей». Она улыбается и говорит маме: «Видите? Мальчик ничего плохого не имел в виду. В народе воробьев иногда называют «жидами». Мама пожала плечами. А мы с Юрой оставались друзьями вплоть до самого моего отъезда в Москву.
Вообще должен сказать, что два года эвакуации были для меня очень теплыми, несмотря на суровые сибирские зимы. Правда, один печальный день запомнился мне на всю жизнь. В Красноярске был госпиталь для наших раненых бойцов. И, разумеется, для них каждая школа организовывала самодеятельные выступления. И я сочинил какие-то детские стишки про Гитлера и Геббельса. Я про Гитлера и Геббельса, конечно, ничего не знал, кроме того, что они фашисты и враги. Но я, естественно, не понимал ни сути того, что происходит, ни смысла войны, ни страха войны. И Гитлер у меня даже не олицетворялся с живым человеком. Он представлялся мне каким-то чудовищем. И мне страшно хотелось выступить перед ранеными бойцами. Но стишки мои антигитлеровские были забракованы, и меня в госпиталь не взяли. Как сказали бы сегодня, кастинг я не прошел... Переживал страшно и проплакал весь день...
Недалеко от нас жила семья знаменитого (это я понял позже) полярного летчика. Звали его Леонард Густавович Крузе. По национальности эстонец. Потрясающий человек, оказавший на меня и тогда, и много лет спустя колоссальное положительное влияние. Он и его жена подружились с моей мамой, а потом – и с моим отцом. А на другом берегу Енисея располагался аэродром, на который время от времени Леонард Густавович доставлял из Америки (мы же тогда были союзниками) продукты питания (консервы, яичный порошок) и одежду. И все это на американском самолете «Дуглас».
И вот однажды Леонард Густавович сказал моей маме: «Оля, давай я Аркашку на «Дугласе» прокачу, над домом пролечу, а ты выходи на крышу – мы тебе крыльями помашем».
И вот, можно себе представить: 1942 год, война, Красноярск, а я впервые в жизни лечу на «Дугласе», которым управляет сам Леонард Крузе, и мы пролетаем над домом № 47 по улице Диктатуры Пролетариата и машем крылом моей маме, стоящей на крыше...
С тех пор самолет для меня – самый романтический, самый любимый и самый волнующий способ передвижения.