Юрий Лощиц - Дмитрий Донской
Есть основание предполагать: Гордым князь-Семена прозвали и потому в том числе, что имел он на уме мысль особую: раз навсегда поменять извечный порядок наследования власти. То есть вместо родового права (по которому его держание перейдет в руки следующего брата) ввести право прямого наследования (по которому власть от отца должна доставаться сыну). Почему бы не сделать на Руси незыблемым законом этот способ передачи власти, такой простой и естественный? А то ведь сколько в прежние века и но сей день ковалось и куется крамол из-за несовершенств родового права! То и дело племянники — сыновья умерших великих князей — восстают против своих дядей. И как ему, Семену, не понять этих племянников, как не понять ему обиды (возможной обиды) своего только что народившегося сына Ивана, если вдруг останется чадо его сиротой, безо всяких надежд на московский стол?
...Дмитрию пошел третий год, когда на Москве обнаружилось моровое поветрие. Прихотлив и длинен оказался путь, которым страшная болезнь проникла в Междуречье. Очаг поветрия вспыхнул несколько лет назад на самом краю земли, в Китае. Постепенно с караванами торговцев зараза расползалась по азиатским городам, занесло ее в Месопотамию, затем в Синюю и Золотую Орду. Ожидали было в страхе, что с волжского Низа перекинется язва на булгар и мордву, а от них и на Русь. Но тогда беда миновала: поветрие избрало другую дорогу — через половецкие степи в Тану, оттуда в крымские города и в кораблях генуэзских и венецианских купцов вместе с живым товаром достигло италийских берегов. Вскоре все Средиземноморье оказалось жертвой торговой алчности.
В 1352 году болезнь достигла напоследок и русских пределов. Но не с юга она пришла сюда, а с севера, кружным путем.
«От Пекина до берегов Ефрата и Ладоги, — красноречиво пишет об этих событиях Н. М. Карамзин, — недра земные наполнились миллионами трупов, и Государства опустели».
Сначала мор обнаружился во Пскове, который первым стоял на пути немецких купцов. Человек вдруг начинал харкать кровью, а через три дня его уже укладывали в гроб. Вскоре некому стало и колоды дубовые выдалбливать. Возле церквей рыли общие ямы — скудельницы и укладывали в них по двадцать, тридцать, а в иные дни и по пятьдесят человек. Многие из знатных псковичей завещали свои имения храмам и монастырям, чтобы поминали их тут постоянно. Многие бродили по улицам, раздавая деньги и ценные вещи нищим, но те боялись брать, отбегали. Вот когда, кажется, с особой явностью означилось, что богатство — зло и что спастись богатому, по Христовой притче, трудней, чем верблюду пролезть в игольное ушко. Приехавший из Новгорода по просьбе псковичей престарелый архиепископ Василий Калека от свету до ночи отпевал умерших. Его бесстрашие понемногу ободряло людей, но мало кто и верил уже, что спасется. Василий отбыл, вскоре стало известно, что в дороге он разболелся и помер, не доезжая Новгорода.
Увы, увы печальной людской участи! — причитали в селах и градах. — Яко цветы сельные, прибирает нас свистящая коса. На что матери рождают нас в муках? Век за веком минует, и нет предела человеческой пагубе. Боже правый, почто отвратил лице твое от стада твоего? Доколе пить нам чашу горечи смертной? Доколе род христианский будет посмешищем вселенной? Или уж до конца присудил ты изгибнуть земле русской?..
Из Пскова поветрие переметнулось на Новгород. Весь до последнего человека вымер Белозерск. Болезнь проникла в Смоленск, оттуда речным путем — в Чернигов, Киев. Участь Белозерска постигла город Глухов. И вот теперь, окольцевав Междуречье, смерть напоследок вползла и сюда. Уже в Суздале люди кровью плюют. В дни великого поста Семену Ивановичу доложили, что и по Москве ходит невидимый ворог.
Голосили в подслеповатых посадских избах, угрюмо загудела колокольная медь наверху, в городских стенах. Началом марта помер митрополит Феогност, родом грек.
Но еще митрополита не схоронили, как смерть без стука вошла во двор великого князя. Скоротечно умерли Семеновы младенцы, надежда его несбывшаяся — двухлетний Иван и только что народившийся Семен. Беда эта надломила невезучего родителя: тридцатишестилетний, он в считанные дни одряхлел душой и телом. И тут болезнь легко уязвила его, едва-едва успел в окружении духовника, братьев и старших своих бояр сказать, что кому завещает. Все волости с селами оставляет он княгине своей и своему... как тут скажешь?.. если она уже понесла снова и если у нее родится сын, то вот ему, ей и ему он все свое завещает... Бедный Семен Иванович! Эту его волю предсмертную записали, не посмели не записать, хотя каждый из присутствующих чувствовал, что тут уже ум княжий помрачается — на этом вот наивном, прегордом и трогательном одновременно чаянии возможного наследника...
И еще он сказал напоследок, обращаясь к братьям, будто что-то озарило его изнутри, выжгло там все сумеречное и бредовое. Братья, сказал он, отец приказал нам жить заодин, так и я вам приказываю заодин жити. А лихих людей не слушайте, которые начнут вас натравливать друг на друга, но слушайте отца вашего владыку Алексея, а также старых бояр, что хотели отцу нашему двора и нам хотят. А записывается вам слово сие для того чтобы не престала память родителей наших и свеча бы не угасла.
И так была для них волнующа эта его притча о свече — не о чем-то громадном, а о тоненькой зыбкой свече, которую ничего не стоит задуть, измять в руке, растоптать сапогом, но которая так пронзительно и сладко прикоснулась сейчас острым язычком к их душам! Много ли значит робкий ее свет перед беспредельностью внешнего мрака, но от свечи зажигают свечу, а от той еще одну, и еще, и сколько раз они видели это, да смотрели, значит, бездумно, а брат их умирающий в простом и привычном прозрел то, что нужно им с растроганной благодарностью принять как завет: чтобы свеча наша не угасла.
Отнесли брата в собор Архангела Михаила, туда, где и отец их лежит, опустили у южной стены в гробницу, вытесанную из белого камня.
В самом начале лета болезнь поразила и князь-Андрея. И его вскоре отпели в том же соборе. Боялись за Андрееву вдову, потому что княгиня Мария была на сносях. Но она, несмотря на горе свое, доносила тяжелый уже плод до положенного срока и на сороковины по покойному мужу родила мальчика, второго в их семье. Назвали его Владимиром. Этому мальчику суждено будет стать преданным товарищем и сподвижником своего двоюродного брата Дмитрия и заслужить вместо с ним славу Донского героя.
IV
Удалой, Мудрый, Храбрый... Эти прозвища князей Древней Руси сами за себя говорят. Имелись и более замысловатые, картинные: Грозные Очи, Большое Гнездо, Тугой Лук. И такие, что не спешат теперь открывать запрятанный в них смысл: Коротопол, Кирдяпа, Шемяка, Осмомысл, Хоробрит... Иные прозвища переиначивались на письме и в молве. Смоленского князя Федора современники прозвали Чермным, то есть «красным», «прекрасным». С годами это обстоятельство стало забываться, кто-то из книжных переписчиков при поновлении ветхих книг пропустил нечаянно всего одну букву, и получилось: Черный. Потомки стали подыскивать причину для столь мрачного прозвища. Вспомнилось, что князь долго жил в Орде. А уж до подробностей — по своей ли воле, не по своей? — не добирались. Жил долго — значит, якшался с ордынцами. Значит, Черный. Но Федора оттого и не выпускали годами домой, чтобыл он чересчур «красен». И ханша влюбилась в красавца русича, да безответно. И виночерпием его ханским назначили, а все был не рад. И на ханской дочери долго и настойчиво пытались женить пока не настоял овдовевший Федор, чтобы ее сначала окрестили.
