Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
— Я знаю, что мою статью большинство встретит, как ряд парадоксов, но я убежден в своей правоте.
Л.H., по — видимому, очень увлечен этой своей работой.
9 августа. Нынче вечером я уезжаю из Ясной Поляны, где провел почти две недели. Все это время прошло удивительно хорошо. Здесь собралось интересное общество: художник Н. А. Касаткин, скульптор И. Я. Гинцбург, всесторонне развитой и образованный человек М. Н. Соболев (учитель Михаила Львовича). Дни приблизительно шли так.
Утром после кофе все расходятся по своим занятиям.
Л. Н. берет свой ячменный кофе в чайничек и с чайником в одной руке и несколькими кусками хлеба в другой направляется в свою комнату работать, откуда до обеда выходит очень редко. Касаткин и Гинцбург идут в мастерскую, где Гинцбург лепит Софью Андреевну, Л. Н. и барельеф головы Татьяны Львовны. Часов в 11 в мастерскую приходит Татьяна Львовна позировать, а Касаткин в это время пишет этюд мастерской, работающего Гинцбурга и позирующую Татьяну Львовну. Соболев занимается до обеда с Мишей, а я ухожу писать и читать. Обыкновенно около часу дня я заходил в мастерскую, где завязывался какой‑нибудь разговор. После обеда (в два часа дня) некоторые играли в теннис. Софья Андреевна позировала для Гинцбурга. Я часто занимался на фортепиано. Затем, когда приходил позировать Л.H., мы обыкновенно снова все собирались в мастерской, разговаривали, а раз или два Татьяна Львовна, а потом и сам Л. Н. читали вслух статью об искусстве.
Между чаем и ужином часто ходили гулять. Вечером после ужина Л. Н. снова читал нам иногда вслух свою статью. По этому поводу много говорили, спорили. Иногда в виде отдыха Гинцбург рассказывал и представлял комические сценки и рассказы, на что он великий мастер. Л. Н. при этом от души и по — детски смеялся. Потом отправлялись наверх пить чай. Я играл почти ежедневно на фортепиано. Иногда мы еще успевали сыграть с Л. Н. партию — другую в шахматы.
Теперь здесь всем очень тяжело: заболела тифом Мария Львовна. Ее сейчас привезли из Овсянникова (деревни в шести верстах от Ясной Поляны, там поблизости было небольшое имение Марии Львовны, вышедшей замуж за князя Оболенского).
Запись без даты. Летом 1897 года в Ясную приезжал знаменитый психиатр и криминалист Ломброзо. При нем я в Ясной не был, но из рассказов Л. Н. и других могу сказать, что на Л.H., относившегося всегда отрицательно к писаниям Ломброзо, он и в личном общении не произвел особенного впечатления. Чтобы показать, насколько поверхностно и легкомысленно отнесся Ломброзо к тому, что он наблюдал в Ясной, приведу один пример: у Л. Н. на башмаке была положена круглая заплатка, которая оторвалась, и Л.H., пока собрался снова отдать башмаки в починку, несколько дней ходил с круглой дырочкой на башмаке. В эти дни кто‑то — кажется, Софья Андреевна — снял его, и дырочка ясно видна на снимке. У меня сохранилась такая карточка. Ломброзо, описывая в печати свое пребывание в Ясной говорит, что Л. Н. симулирует «опрощение» и, желая показать, что ходит в рваной обуви, сделал у себя на башмаке круглую дырочку — явно вырезанную нарочно.
1898
25 января, Москва. Провел у JT. H. целый вечер. У него было трое молокан, едущих в Петербург по делу об отнятых у них детях. У одного из них взяли единственного ребенка (чтобы удалить от «тлетворного» влияния родителей. По поводу отнятых у молокан детей Толстой еще в сентябре 1897 г. написал письмо государю).
Л.Н. был один. Софья Андреевна больна, Татьяна Львовна в Петербурге, куда поехала хлопотать об молоканах; других никого не было.
Когда я пошел домой, Л. H. вышел со мной, чтобы зайти на телеграф. Зашли в телеграфное отделение в одном из переулков Остоженки, где Л. Н. написал и отправил телеграмму Татьяне Львовне по делу молокан.
Испорченный им телеграфный бланк с недописанной телеграммой я сохранил.
7 августа. Приехал в Ясную третьего дня. Я встретил здесь интересный тип крестьянина, обладающего художественным дарованием; он рисует, говорят, поет и подбирает песни на фортепиано, пишет стихи. Это Вячеслав Ляпунов, еще молодой, но, к сожалению, чахоточный человек. Его стихотворение «Пахарь» было напечатано в «Русской Мысли».
1 сентября. 28 августа провел в Ясной, где праздновалось семидесятилетие Л. Н. Было много народу и очень шумно. Особенно значительного ничего не было. Провел я там только один день с утра до вечера.
14 октября. Вчера утром я вернулся из Ясной Поляны, где провел три дня. Я, между прочим, прочитал новую повесть Л.H., «Воскресение». Вторую, еще не отделанную половину, я читал в набросках, написанных на маленьких отдельных листках. Некоторые места были написаны только утром того дня, когда я читал.
За последнее время Л. Н. почти всегда бывал в удивительном настроении какого‑то просветления, какой‑то необыкновенной молодости всего существа. И какая при этом простота! Когда я, прочитав первую половину «Воскресения», попросил у него вторую, он дал мне папку, всю полную исписанной, большей частью на разной величины кусках, бумаги, и сказал:
— Вот здесь все. Прочтите, если что разберете. Конец еще только набросан.
Я попал в самое «святое святых» его работы. Я видел, как очищает, уясняет свою глубокую, психологическую работу Л.H., как часто маленькая перемена одного штриха влечет за собой полное изменение целого эпизода, как иногда простая перестановка двух отрывков освещает более ярким светом всю картину.
Удивительна сцена, когда Катюша швыряет Неклюдову фотографию и начинает в исступлении говорить ему все, что накипело у нее на сердце: и сто рублей, и желание спастись ею и обрести через нее духовное благо, как прежде она послужила его телу. Она кричит ему: «Ты противен мне, уйди, уйди, я видеть тебя не могу, ты весь мне противен, весь, весь: и плешь твоя, и твой поганый затылок, весь противен, ха, ха, ха!» — и ее истерический хохот и плач, как она упала на постель и вся тряслась от рыданий, а он долго стоял и наконец тихо, мягко положил ей руку на голову. (Сохраняю пересказ этой сцены, так как в окончательной редакции романа она совершенно видоизменена.)
14 ноября. На днях Софья Андреевна дала мне прочесть небольшой, написанный Л.H., отрывок «История матери», начало повести.
1899
11 мая. Говорили о Каткове. Л. Н. высказал мнение, что Катков не был умен.
Софья Андреевна возмутилась и сказала:
— Всякий, кто думает не по — нашему, непременно глуп. На это Л. Н. сказал:
— Свойство глупых людей: когда вы им говорите что- нибудь, они никогда не отвечают на ваши слова, а все продолжают говорить свое. Эта черта всегда была в Каткове. Поэтому‑то я и говорю, что Катков был глуп. Вот и в Чичерине есть доля этого, хотя разве их можно ставить приблизительно рядом?
