Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ
Природа безразлична к людям. Великое землетрясение не различает буржуазию и пролетариев. Бушующие пожары не различают добродетельного человека и злодея. В своих «Стихотворениях в прозе» Тургенев совершенно справедливо говорит, что в глазах природы человек не лучше блохи. Более того, природа, заключённая в человеке, не питает никакой нежности к человеку, заключённому в человеке. Великое землетрясение и бушующие пожары привели к тому, что токийские жители стали пожирать обитавших в прудах парка Хибия журавлей и уток. Ради своего спасения жители Токио не остановились бы перед тем, чтобы, подобно диким зверям, жрать даже человечину.
Какое же это страшное бедствие, когда люди стали пожирать плававших в прудах парка Хибия журавлей и уток. Хотя пожирание журавлей и уток не такое уж страшное дело – не человечину же жрали. Природа в самом деле безразлична к человеку. Природа, заключённая в человеке, тоже не собирается дарить нежность человеку, заключённому в человеке. Называть жителей Токио жестокосердными только за то, что они пожирали журавлей и уток, а вслед за этим всех людей без разбора причислять к диким животным было бы жалкой сентиментальностью.
Природа безразлична к человеку. Однако, поскольку мы люди, нам не следует с презрением относиться к тому факту, что мы люди. Мы не должны отказываться от возвеличивания человека. Пусть нам будет трудно жить, если не станем жрать человечину. Я всё равно не стану вместе с вами жрать её. Когда же вы до отвала нажрётесь человечины, то без всяких колебаний возлюбите отца, мать, жену, детей, а потом и соседей. И если после этого у вас не иссякнут силы, полюбите пейзаж, полюбите искусство, полюбите все науки.
Ещё никому не удавалось, обернувшись назад, не поранить себе ногу. Такой человек, как я, поранил уже обе ноги, и я всё делаю для того, чтобы вообще остаться без ног. К счастью, я не способен считать это Великое землетрясение небесной карой. Тем более не способен проклинать несправедливость этой небесной кары. Неутешно печалюсь лишь о том, что сгорел дом старшей сестры и младшего брата, погибло несколько друзей и знакомых. Мы все скорбим, но, скорбя, не должны отчаиваться. Отчаяние – врата в смерть и тьму.
Соотечественники! Вам нечего стыдиться. Если заметите плутовство, не уподобляйтесь школьникам и не верьте в небесную кару. Причина, заставляющая меня говорить так, состоит в том, чтобы продемонстрировать свою способность изъясняться красноречивее виконта Сибусава. Разумеется, это не единственная причина. Соотечественники! Столкнувшись с безразличной природой, вырастим человека, начало которому положено Адамом. Не превращайтесь в рабов духа отрицания.
Родившись в Токио, учась в Токио, живя в Токио, я до сих пор не испытываю местного патриотизма. При этом я не лопаюсь от самодовольства, что у меня такое чувство отсутствует.
Поскольку изначально чувство местного патриотизма не связано с помощью землячества уроженцев родной префектуры или заботой бывшего главы клана, его можно рассматривать как вещь ненужную. Любовь к Токио тоже не может составлять исключения. Всё же те, кто в упоении с благодарностью восклицают: «Токио, Токио!» – это, как правило, деревенские жители, для которых Токио нечто диковинное – я в этом убежден.
Это было на следующий день после Великого землетрясения, когда я встретился с Дайхико Ногути. Мы беседовали о том о сём, между нами стояла бутылка газированной воды. Мои слова, что между нами стояла бутылка газированной воды, могут прозвучать так, будто у нас было прекрасное настроение. Однако дым от бушевавшего в Токио пожара заволок даже небо Табата. Ногути-кун сегодня не был в своём нарядном хлопчатобумажном хаори. На нём была стёганая куртка, на голове – тоже стёганый капюшон – обычная одежда пожарных в старину. В ходе разговора я сказал, что пострадавшие беспрерывно покидают Токио.
– Я думаю, это бегут только те, которые родились где-нибудь в провинции, – решительно сказал Ногути-кун. – Коренные же токийцы остаются в городе.
Подобное рассуждение меня очень заинтересовало. Но то ли из-за одежды Ногути-куна, то ли из-за обволакивающего небо дыма или, может быть, из-за моего собственного страха, вселённого Великим землетрясением, я не сразу понял сказанное им. Однако в следующую же минуту ощутил гордость, похожую на любовь к родине. А в глубине души сохранилось чувство, испытываемое коренным токийцем, которое я сам презирал.
Като Такэо-сан!
Меня осведомили о Вашем предложении написать слово прощания с Токио. Правда и то, что я его принял. Но не успел я приступить к работе, как оказалось, что я безумно занят, да к тому же тема не очень меня увлекла, так что хочу этим письмом извиниться перед Вами.
В стихотворении человека, ставшего свидетелем междоусобицы годов Онин, есть такие строки:
Я испытывал то же самое, когда шёл по сгоревшему дотла Маруноути. Мидзуки Кёта плакал вместе с другими, идя по Гиндзе. (Он категорически отрицал, что им владело чувство сентиментальности.) Но я, очень остро ощущая «льющиеся слезы», сам не пролил их. Может быть, говорить о том, о чём я собираюсь сказать, опрометчиво, но кое-что было для меня странным.
Я ощутил «льющиеся слезы» только потому, разумеется, что вспомнил прежний Токио. Но не из-за того, что испытывал чувство жалости к этому городу. Я никогда не питал особой привязанности к нынешнему Токио. Но всё же делать из этого вывод, что я поклонник Эдо, не следует. Я описал его в своих произведениях только для того, чтобы без сожаления расстаться с неведомой мне эдоской стариной. Я люблю Токио, который видел своими собственными глазами, по которому сам гулял. Это Токио, в котором на Гиндзе высажены ивы, в котором не растёт количество кафе вместо закусочных, где подают сируко, в общем, Токио более спокойный – вам, наверное, всё это известно без меня… Токио с соломенной шляпой на голове, но зато в нарядном хаори. Этот Токио уже исчез, поэтому, хотя я и говорю о том же Токио, у меня такое чувство, что между нами пропало взаимопонимание. Оно теперь обратилось в пепел. Перед лицом этих стремительных трагических перемен я вспомнил вульгарный Токио. Но испытывать чувство жалости к этому вульгарному Токио… нет, я не испытывал чувства жалости, когда шёл по сгоревшему дотла Маруноути, но теперь, возможно, испытываю его. Он потерял своё лицо. Мне кажется, я когда-нибудь ещё начну поэтизировать воспоминания о вульгарном Токио. Так что самые правильные слова – это «льющиеся слезы». Но их мало, чтобы написать слово прощания с Токио. «Льющиеся слезы»… можно ли ограничиться только этими словами?
Прошу простить меня за бессвязное письмо, у меня и в мыслях не было обидеть Вас.
Закончив письмо, я присоединился к ужинавшим неочищенным рисом родственникам и старым друзьям, собравшимся у нас, потому что их дома сгорели. Потом зажёг свечу в бумажном фонарике и отправился в отряд гражданской самообороны на ночное дежурство.
Огромное бедствие, каким является Великое землетрясение, не порождено людьми. Просто в результате подвижки земной коры возникают пожары, погибают люди. В этом смысле влияние землетрясения на нас, писателей, не такое уж глубокое. Во всяком случае оно не меняет их мировоззрения. Если бы подобное влияние было, о нем бы, я думаю, говорили.
Нынешнее Великое землетрясение, принёсшее неисчислимые бедствия, вызвало огромное колебание наших писательских сердец. Мы испытали бурную любовь, ненависть, невыразимое сострадание, острый страх. Обычно, какой бы ни была психология людей, с которыми мы общались, она считалась делом деликатным. Мне кажется, ещё более возрастёт число тех, кто прочерчивает сейчас более жирную кривую человеческих чувств. Конечно, в том, как будут происходить взлёты и падения волны чувств, скажутся Великое землетрясение и пожары. Как будет в действительности, не знаю, но такая возможность, безусловно, существует.