Мятежный ангел - Кустурица Эмир
Мораль и категорический императив Иммануила Канта, представление Ницше о морали как о «смелости сильных» Петер заменяет заветом Христа: «Мораль — это милосердие к слабым».
Обладающий опытом, накопленным в Юго-Восточной Европе, Петер прибыл в Сербию — не осознавая своей исторической миссии, в поисках истины пустился в путь пешком. Сперва он вел себя подобно герою собственных книг; он и не думал о том, чтобы взять на себя роль мессии и ему было чуждо стремление совершить великие перемены, но он пришел к сербам — которых еще не смели с автострад и не выгнали из коридоров, где шагали войска с северо-запада на юго-восток и обратно. Он не соглашался с Мадлен Олбрайт, Secretary of State[2], которая еще в девяностые годы заявила: «Мы не остановимся до тех пор, пока не сделаем сербов чехами!»
Петер часто говорил: «Я не знаю, в чем истина, но я знаю, что чувствую!»
Почувствовав, что на Западе транслируется искаженная картина событий, происходящих на юго-востоке, и противопоставив увиденное собственными глазами на войне ложному облику нашей трагедии, Петер ощутил себя в бурлящем котле истории.
Вовсе необязательно быть великим писателем, но следует непременно быть Кем-то, чтобы осознать: бомбардировка Республики Сербской и Сербии в 1999 году велась не из гуманистических побуждений. Это было не только уничтожение западно-христианской культуры, но и начало эпохи постгуманизма. Пострадали не только люди, мосты и больницы; бомбежка превратила международное право в «гуманитарное». Когда детей стали обстреливать с военных самолетов, сбылось пророчество Федора Михайловича Достоевского о том, что мировую сцену заполонят актеры-извращенцы и настанет время людского безумства; для убийц в кабинах самолетов сербские жертвы были всего лишь крестиками на радаре.
Если бы все обстояло иначе, писатель не приехал бы в Белград под обстрелами именно тогда, когда двадцать с лишним стран отправляли туда свои смертоносные эскадрильи, меж тем как их борцы за права человека — собратья Петера по ремеслу — «отважно» славили войну, в ходе которой Мировая сила бомбила на мостах детей. Петер отверг безнравственность и тем самым вмешался, причем самым непосредственным образом, в наш исторический забег.
Писатель, прислонившийся к стене
Когда я увидел Петера, прислонившегося к стене стокгольмского «Гранд Отеля», истекали последние минуты его семьдесят седьмого дня рождения. Он улыбался и был спокоен, как море перед ним. На старом пальто с широкими лацканами и заново пришитой подкладкой дрожали пылинки минералов, растолченных минувшими веками. Петер был почти таким же, как на фотографии, которую я видел в студенческие годы в пражской газете «Политика». Тогда я не знал, кто он такой, хотя роман «Женщина-левша» уже был написан. Собственно говоря, это была даже не фотография, а рисунок, портрет узколицего высоколобого человека в очках, за которыми скрывалось беспокойство во взгляде. Тот рисунок заставил меня вспомнить старославянское слово «страсть», которое со временем приобрело значение «страдание».
Рукава пиджака писатель обшил кожей, собственноручно орудуя иголкой с ниткой — точно так же, как задолго до того сам набросал эскизы обложки к своей книге «Писатель после полудня». Вот и еще одна роль автора в его стокгольмском спектакле.
Петер стоял у стены — выправка юноши, ясный взор его голубых глаз оттеняло море бурого цвета. Огни города мерцали на стеклах его очков, и я мог только догадываться — уж не те ли самые были это авиаторы, сквозь которые он смотрел, отражая мое пенальти!
Когда Петр Апостол Спелеолог писал «Страх вратаря перед одиннадцатиметровым», он не знал, что в 1996 году в деревне Дуэн, неподалеку от Паси-сюр-Эр — в ту пору наша дружба только зарождалась, — он отразит мяч, который я как соперник буду считать «мертвым».
Выдался солнечный день, какие редко случаются в Нормандии в начале лета. Били «золотой гол», игроков не хватало. Когда был назначен пенальти, Петер решил встать на ворота. И вот стоим мы друг против друга, Петер и я — вросли ногами в английский газон, напитанный нормандскими дождями. Петер широко развел руки, вместо футболки на нем клетчатая рубашка с закатанными рукавами. Смотрит сквозь очки, он не профессиональный игрок и не чувствует центра ворот. Я смеряю вратаря взором самоуверенного футболиста — не профессионала, правда, но мяч меня слушался. Разбег тут и не нужен, я и так переиграю, думаю я; три шага, удар, мяч летит в штангу. Петер вскидывает руки, мяч отскакивает от его пальцев в угол поля. От такого рывка с Петера слетают очки и попадают прямо в сетку вместо мяча.
Впрочем, очки тут не самое важное, потому что с течением лет их оправа становилась все менее заметной — такие у Петера были глаза.
Встреча с ним в Стокгольме, казалось, выпала из реального времени; перед «Гранд Отелем» остановились сразу два такси. Первым приехали Петер, его жена Софи и графиня Ариан фон Ведель, супруга поэта и издателя Михаэля Крюгера, который присоединился к нам два дня спустя. Они втроем возвращались из ресторана, где отмечали день рождения. В другом такси были мы с Майей, только что из стокгольмского аэропорта.
Мы вышли из автомобилей совсем как в сцене из голливудского мюзикла; дверцы обоих такси распахнулись синхронно, подошвы обуви коснулись тротуара, словно вступая в крупный план голливудского же мультфильма. И все же в этой встрече не было ничего зрелищного, престижная награда придала Петеру особый лоск человека, который, хотя и держался скромно, был явно рад. Вот он, стоит перед нами, взволнованный. Он приехал сюда «свидетельствовать о невиновности людей» и, казалось, уже соскучился по тропам лесов Шавиля и устоявшихся правил, следуя которым он со всей тщательностью подбирал в уме слова.
Среди всех членов Нобелевского комитета, с которыми я познакомился, только профессор Матс Мальм, секретарь Академии, несколько меня напряг, протягивая руку для приветствия. Он был высокого роста и принадлежал к тому типажу мужчин, какие в конце шестидесятых рекламировали пишущие машинки в журнале «Лайф». Широко распахнутые глаза, одет скромно, белая рубашка, белоснежная улыбка. Лицо без изъяна — один из тех людей, чья улыбка отражает не внутреннюю суть, а умело скрываемые намерения.
В Стокгольме Петер жил у Берита Андерса, главы Нобелевского комитета по литературе. При встрече с такими людьми, как он, кажется, что вы уже давно обменялись рукопожатиями — может быть, познакомились в поезде, в аэропорту или на книжной ярмарке; его очки напоминали театральный реквизит для драмы Чехова, а от улыбки на душе становилось спокойно. Его взгляд излучал удовлетворенность: наконец, после стольких прочитанных страниц, ему представился случай увидеть вживую их автора.
Приезд в Стокгольм принес нам радость теплых встреч, какие согревают в любом уголке мира и заставляют ликовать родственные души. Эти встречи не предопределены движением звезд и гороскопами, но случаются в силу особой близости людей, которая рождается из совместной работы над ошибками.
Когда мне или Петеру в голову приходила мысль о том, что было бы разумно пришвартовать лодку у причала, возврат в мирную гавань оказывался уже невозможным. Петер больше не пользовался благосклонностью политкорректных представителей Запада, а я не только не могу вернуться в свой родной город, но и едва ли готов бросить тропы Мокрой Горы, к тому же не хочу отвлекаться от разгадывания тайны рзавских холмов.
Петер был искренне рад обнять нас.
— Эмир, Майя — приехали?!
— Приехали, как мы могли не приехать? — отвечаем в один голос.
Похоже, он не верил в нашу встречу в Стокгольме, не думал, что мы с Майей приедем, окажемся рядом и, словно отряд добровольцев, самим своим прибытием развеем по крайней мере одно из несметного числа его писательских сомнений. Петеру нравилось, когда вокруг были близкие люди. За годы по его воротам было нанесено множество ударов из офсайда, и если мяч не попадал в штангу, то бил по Петеру. В последующие пять дней Нобелевский комитет числил нас в своих списках как «семейство Хандке». Я не понимал, отражало ли такое положение дел желание комитета заменить традиционную модель семьи этой новой, неформальной, и представить ее в качестве временного, сообразного с текущим моментом проекта, поскольку классическая семья была похоронена в фильмах Ингмара Бергмана. Мы с Майей оказались в кругу видных людей: это Софи Семен, Ариан фон Ведель и Михаэль Крюгер, Хуберт и Якоб Бурда, Леокади и Амина — дочери Петера, сын Софи Луис и Марго Блек-Семен, Вим и Доната Вендерс, Томас Стейнфилд, Джонатан Ландгребе, американский издатель Джонатан Галасси, Алессандра Иадичикко.
