Семен Нагорный - Седов
От знака до лагеря – двенадцать верст. Водой в карбасе с шестью гребцами – дойти не трудно. Но ему казалось обидным бросить знак недостроенным. И он при думал выход: оставил казаков, а сам побежал по берегу.
С томительной медленностью тянулось его путешествие из Петербурга сюда, в устье Колымы. Он спасал время, идя напрямик и без остановок. Весна обогнала его. она развела топь в тайге, пустила по сотне речек беспорядочную толпу льдин, уничтожила тропы на перевалах. Время бежало быстрее оленей, оно враждовало с путешественником.
Но как только достигли карбасы устья реки, где уже и воздух, и волны, и широко расступившиеся берега свидетельствовали о близости океана, Седов почувствовал, что время здесь движется по-иному. 8 июня, через два дня после выхода из грязного и уродливого Нижнеколымска, прибыли на заимку Сухарную – место, где, может быть, двести лет назад какая-нибудь промысловая ватага оставила, прежде чем выйти в океан, запас сухарей. Здесь увидели несколько древних изб, сложенных 1 из плавника и не имевших ни труб, ни крыш, ни окон. I В нескольких шагах к востоку Садов нашел десяток поваленных и полусгнивших крестов. Кто лежит под ними, давно ли – этого нельзя было определить.
На другой день вышли на карбасе к маяку Лаптева. Неждано налетел шторм. Ветер дул с запада, нес холод и снег. Стружок,[5] бывший у карбаса на буксире, оторвало и унесло чорт знает куда. Карбас кренило, парус ложился на воду. Людей окатывало волной, а потом в одну минуту облепляло снегом. Казаки молились, едва шевеля мокрыми, синими губами. Один казак вдруг застонал и упал на колени. Седов прикрикнул на него, а потом, обратясь к остальным, крикнул несколько веселых, но, впрочем, достаточно крепких слов.
К маяку подплывали при тихой погоде. Казаки налегали на весла. В извилистой протоке меж островами затянули песню. Седов, не отрываясь, смотрел на маяк. Его построил лейтенант Дмитрий Лаптев без малого двести лет назад из выкидного леса. Маяк Лаптева высится нерушимо на крутом мысе, перед выходом в океан, – гордый памятник, переживший столетия. Может быть, сгниет и обрушится когда-нибудь деревянная четырехгранная пирамида, но память о Лаптеве продержится еще дольше, чем эти бревна, пропитанные океанской солью.
Седов знал своих предшественников, и здесь, на пустынном берегу океана, ему казалось порой, что лишь вчера выходили из колымского устья по приказу царя Петра корабли Великой северной экспедиции, а еще днем раньше поплыл на восток казак Семен Иванович Дежнев.
Переправа через реку Алазею. Фото Г.Седова.
Сначала Дежнев, вчера Лаптев, сегодня Седов. Нет, не тщеславие заставляло его так думать, но лишь новое ощущение времени, возникшее у входа в океан, у этого порога, через который люди до сих пор переступали один или два раза в столетие.
Он, может быть, последний, для кого этот берег – пустыня. Завтра, – он верил, – сюда придут пароходы, и у новых причалов будут скрипеть лебедки…
И вот бежит Седов по берегу. Иногда он должен карабкаться на крутой обрыв, осыпающийся прямо в море, иногда сбегает к воде, однообразный шум которой так постоянен, что неприметен уху.
Половину дороги он уже пробежал, и в его распоря» жении больше часа. Он позволяет себе небольшие передышки, когда идет шагом и переводит дыхание. Иногда он насвистывает – все тот же привязчивый мотив петербургского романса: «Судьбы полет, судьбы полет!..»
Но его самоуверенность испытывает первый удар, когда, перевалив через крутой мыс, он оказывается перед препятствием: в море впадает речка. После минутного раздумья Седов идет в воду, благо сапоги высокие. Но, пройдя три шага, он убеждается, что сапоги для этой речонки все-таки коротки – вода уже дошла до пояса, а дальше – глубже, и течение может унести в море.
Возвратившись на берег, присаживается. Он видит, что препятствие серьезнее, чем можно было думать. Речка бурлива и глубока. Возвращаться назад? А эти дьяволы – хронометры. Он представил себе красный ящик с пружинами, в котором, заботливо уложенные, покоятся три небольших мерно постукивающих прибора.
И он вскакивает и бежит вверх по течению речки, теперь уже без песни, не на шутку встревоженный. Он пробегает версту, вторую, третью, но брода не находит. Тут он вспоминает, что удаляется от цели и, повернув, устремляется к морю… Счастливая мысль приходит ему в голову: воспользоваться баром реки, той песчаной насыпью, которую река нанесла в море перед своим устьем. Это возвращает ему уверенность и веселое настроение, он замечает, как красива тундра, местами еще покрытая снегом, а кое-где разукрашенная тысячью маленьких разноцветных цветков.
Вернувшись к устью, он решительно входит в море и пробует перейти на другую сторону реки перед местом ее впадения. Через минуту вода уже по грудь ему, быстрое течение уносит песок из-под ног, и он замечает, что против желания удаляется от берега. Вот ему уже приходится не итти, а плыть. Упрямая сила толкает его в море. Он решает вернуться. Он борется с течением, а главное – с предательской зыбкостью дна. уплывающего в море почти так же стремительно, как вода реки.
Наконец, он снова на берегу. Теперь ему уже приходится сесть не для раздумья, а чтобы передохнуть. Он не только промок, но и замерз. Ему нужно крепко сжать челюсти, чтобы заставить подбородок не дрожать. «Что делать?» – думает он, не забывая о своих хронометрах. Какое-то чувство подсказывает ему, что выход где-то здесь, рядом с ним, он в этом убежден, потому что принадлежит к людям с неиссякаемой, неугомонной энергией. И когда, полубессознательно, он обводит глазами берег, где на песке валяется различный океанский хлам, то замечает несколько бревен, чернеющих под обрывом в тридцати шагах от него. Может быть, сто лет назад, где-нибудь в тайге, у верховьев тысячеверстной сибирской реки, оторвался кусок берега, подмытый медленной разрушительной работой течения, и несколько деревьев, все более чернея и отяжелевая с годами, совершили неторопливое путешествие в океан, чтобы еще через некоторое время быть выброшенными на этот пустынный берег, где из них человек может связать плот. И вот Седов катит бревна к реке и спускает два из них на воду. Затем он расстегивает свою кожаную куртку и достает глубоко запрятанные часы. Взглянув на них, убеждается, что хронометрам осталось жить немногим более получаса. В его руках довольно толстый шнурок от часов – это единственное, чем он может связать бревна.
Через пять минут Седов пускается в свое плавание. Ружье подвязано у самых плеч, сапоги и куртка висят на левой руке, в правой он держит шест. Сидя на бревнах верхом, он отталкивается шестом от дна речки. Насвистывая сквозь зубы, злой и сосредоточенный, он старается сохранить равновесие. Через несколько минут, приблизясь к середине речки, которая здесь особенно бурлива, он уже не может достать шестом дна. Плот не управляем. Вода спешит в океан, и туда же, повернув их по своей воле, несет бревна. Прежде чем успевает Седов оценить эту беду, он замечает новую: шнурок лопнул, и бревна расползаются. Теперь нужно плыть. Сейчас будет ясно, кто сильнее: мышцы человека или упрямое течение этой подлой речонки. И Седов плывет поперек течения, он плывет не к близкому берегу, от которого отчалил, а к дальнему – к тому, который ему нужен, чтобы, заведя хронометры, спасти свое время. Он держится левой рукой за бревно, одновременно прижимая к нему свою одежду, а правой выгребает к берегу. Собственно говоря, он борется за жизнь, но это не приходит ему в голову, хотя борьба длится невероятно долго – триста или четыреста секунд. Счет надо вести на секунды, потому что достаточно ослабеть или потерять волю на одно мгновение, чтобы река воспользовалась этим и, опрокинув, унесла тебя в море.
По Колымскому тракту на оленях.
Фото Г. Седова.
Он падает ничком на мокрый и колючий песок в том самом месте, где берег реки, загибаясь, становится берегом океана. Тошнотворная слабость отняла у него силы. В голове тяжесть, в ней что-то стучит. Он не может открыть глаза. Он не пошевелит рукой, как бы ни было это необходимо. Слабость, отупение и тошнота. Так должны чувствовать себя люди, умирающие от голода.
Но вот он стоит уже на четвереньках. Ружье свешивается через плечо и стволом почти достигает песка. Потом происходит чудо медленного возвращения сил. Он уже идет, пошатываясь, босой, держа на руке, согнутой в локте, свою одежду и сапоги. Силы притекают к нему непрерывно, потоком таким быстрым, что он ощутим, – и есть ли что-нибудь сладостнее этого возвращения к тебе твоих мускулов, твоего дыхания и твоего верного и нестесненного сердцебиения?
И вместе с силами к нему возвращается мысль о цели, которой он еще не достиг. В одно мгновение он увидел, как бегут стрелки хронометров, как время убегает от него, и еще раз представил себе то. о чем забыл, когда лежал на песке, – провал всего дела, зависящего от трех немудреных приборов, спрятанных в ящике с пружинами.
