Генрих Айнзидель - Дневник пленного немецкого летчика. Сражаясь на стороне врага. 1942-1948
«Это конец», – проблеском надежды промелькнула в моей голове мысль. Ведь он никогда не сказал бы ничего подобного, если бы не понимал, что его собственный конец уже близок. На это заявление не отреагировали даже ветераны партии. Но моим надеждам вновь не суждено было сбыться. Когда фюрер объявил о планах возмездия Англии, о том, что в течение двух недель уничтожит этот остров, его слова были встречены восторженным ревом. Неужели такие настроения царят во всей Германии? Неужели весь внешний мир переполнен лишь мыслями о мести? Или так отреагировала только часть членов партии, присутствовавшая на том митинге?
Закончив слушать, я выключил радио и посмотрел на лица русских, сидевших рядом. Они впервые слышали речь Гитлера. Какая глубокая пропасть лежит между его истерическими выкриками и торжественными речами местных государственных деятелей, которые тщательно выверяют каждый шаг, каждую ложь и преувеличение в своей пропаганде.
Тюльпанов улыбался.
– Война будет идти еще долго, – наконец проговорил он.
Мы заспорили с ним: после подобного заявления Германия просто обязана собственными глазами увидеть свое банкротство, а вермахт вскоре начнет действовать.
Но Тюльпанов оставался настроенным скептически.
– Вы убедитесь в этом сами. Едва ли пятая часть генералов, что были под Сталинградом, порвала с Гитлером, а командиры его воюющих на фронте дивизий всегда смотрят на мир более оптимистично, чем офицеры из лагеря военнопленных.
Надеюсь, что он ошибается.
22 ноября 1943 г.Небольшая деревушка сразу же за линией фронта, у Перекопа, на подступах к Крыму. Русский командир привел нас в дом, где мы познакомились с обер-лейтенантом, занимавшим должность батальонного адъютанта до тех пор, пока всего несколько часов назад он не попал в плен.
Высокий худой юноша, бывший студент из Дрездена, он растерянно смотрел на нас из-за стекол своих очков. Срывающимся голосом он рассказал нам, как был захвачен в плен:
– В батальоне оставалось всего тридцать солдат, когда два дня назад мы заняли позицию на окраине деревни…Мы не имели возможности отдохнуть и не получали подкреплений неделями, мы постоянно отступали с боями, несли тяжелые потери. Десять, двадцать и тридцать раз нам приказывали любой ценой держаться на занимаемых позициях. Каждый раз нам обещали подкрепления, поддержку артиллерии и бог знает что еще. Но в этот вечер русские вклинились силами до батальона у нас на левом фланге, а огонь Т-34 велся почти в упор. Наш командир обратился к командованию полка и дивизии за разрешением на отход в сторону холмов за заболоченной долиной. Тогда мы бы снова сумели сомкнуть фланги и получили бы хоть какую-то защиту от танков. Но нам ответили категорическим отказом, запретив отступать даже на сотню метров. Наш командир настаивал на своем решении. «Но это будет самоубийством!» – кричал он в трубку.
В тот вечер к нам прибыл командир дивизии, который вел себя на удивление дружелюбно. «Вы абсолютно правы, – поощрительно проговорил он, – но вы знаете о приказе фюрера. Это вопрос всего пары часов: два батальона уже выдвигаются вам на помощь. В полдень к вам прибудет четыре танка, а вечером здесь будет авиаполевой полк люфтваффе. Этими силами вы сможете отбросить русских».
Разве у нас был выбор? Рано утром прибыл лейтенант из артиллерийского полка. Когда он попытался связаться со штабом, ему сообщили, что батарея, предназначенная для нас, еще даже не тронулась с места, потому что занимавший позиции по соседству полк отказался ее отпустить. К тому же на каждое орудие осталось всего по пять снарядов. А еще через пару часов начался этот чертов прорыв. В течение получаса – артподготовка из орудий всех калибров, а затем атака силами трех батальонов при поддержке двадцати танков. Наше единственное противотанковое орудие было разбито. Через десять минут нас опрокинули. Чуть дольше нам удалось удерживать командный пункт, потом русские танки разнесли его в щепки. Четыре последних оставшихся в живых солдата батальона и три офицера, наш командир, артиллерист и я, сидели в глубоком блиндаже. Русские подорвали вход туда и приказали нам выходить. Потом внутрь бросили ручную гранату. Мы растянулись у стен. В минуту затишья, когда я жег документы и карты, фельдфебель предложил сдаваться в плен. Два оставшихся офицера были против. Русский снаружи прокричал: «Еще две минуты – и можете считать себя мертвецами!» Один из рядовых бросился к входу и попытался выбраться наружу. Послышался выстрел. Я обернулся и увидел, как лейтенант стоит над телом рядового, который корчился в предсмертных судорогах и стонал. Прежде чем я успел пошевелиться, он приставил пистолет к своей голове и выстрелил. Остальные солдаты стали выбираться из блиндажа. Я посмотрел на командира. Тот кивнул. Тогда я тоже пошел к входу. Один из рядовых солдат подал мне руку и помог подняться наверх. Прогремел еще один выстрел. Наш командир батальона застрелился.
Я оказался в окружении русских. Один из них указал на блиндаж: «Там еще кто-нибудь остался?» – «Трое мертвых», – ответил я и приставил руку к виску, изобразив выстрел себе в голову. «Мертвых? Почему мертвых? – удивился русский. – Нехорошо. Ты живой, и пойдешь домой. Немецкие солдаты будут жить в России. Гитлер мертвый – хорошо. Немцы живые – хорошо».
Пленник закончил рассказ. Через некоторое время я спросил его, не слышал ли он о нашем комитете в Москве.
– Да, – ответил он, – что-то говорили о комитете офицеров в специальной сводке новостей для офицерского корпуса, но, конечно, все это неправда.
Он считал существование нашего комитета невозможным. Тогда мы дали ему газету, ту, где рассказывалось об учредительном собрании Союза немецких офицеров, и дали время почитать ее. Примерно через час мы вернулись к лейтенанту.
– Ну и что вы можете сказать об этом?
Он пожал плечами:
– Судя по речам, это оказалось возможно, но я хотел бы сам поговорить с кем-то из тех людей, чтобы быть уверенным в том, что все это не фальшивка.
После этого я снял с себя русский тулуп и предстал перед лейтенантом в немецком мундире. Я представился. От удивления мой собеседник, казалось, онемел. Когда я рассказал ему о Национальном комитете «Свободная Германия» и о Союзе немецких офицеров, его глаза наполнились слезами.
– Если бы мы только могли знать об этом раньше, – сказал он.
– И что, тогда вы и ваш командир действовали бы по-другому?
– Не знаю. Мы всегда надеялись на поворот в войне и на то, что останемся живы.
– Хорошо, – сказал я, – мы об этом еще поговорим. Если вы не против, я организую вашу доставку в штаб-квартиру Национального комитета в штабе фронта. Там у нас уже есть небольшая группа военнопленных, переживших примерно то же, что и вы. Вы сказали, что хотели бы узнать о существовании комитета раньше. Что ж, может быть, вы поможете нам тем, что ваши товарищи узнают о его существовании от вас, и узнают своевременно. Конечно, это не означает, что лично для вас война закончилась. Вам придется ползать по окопам, траншеям, минным полям, под артиллерийским огнем. Если вы не уверены в правоте нашего дела, вы должны сразу же сказать мне об этом, и тогда мы просто отправим вас в офицерский лагерь. И никто не станет вас наказывать.
