Александра Давид-Неэль - Зачарованные тайной
Как бы то ни было, о каких бы действующих силах в данном случае ни шла речь, было проверено, что люди, которых видел «двойник», действительно находились там, где он их видел. Что касается их беседы, о ее содержании мне не сообщали, но сказали, что она затрагивала очень важные для подслушивавшей ее дамы темы, и впоследствии та воспользовалась сведениями, полученными столь странным способом.
В другом случае «раздвоение» произошло непроизвольно. Речь снова идет о женщине. Моя информация вполне достоверна. Дама разговаривала с двумя своими приятелями в Париже. Некое оцепенение, вроде того, что я описала выше, удерживало ее в кресле более двух часов. Она прекрасно осознавала, в каком помещении находится (мастерская художника, переделанная в рабочий кабинет-библиотеку) и что с ней еще два человека. Женщина увидела, как от нее отделяется другое «я», связанное с ее неподвижным телом тонкой туманной нитью молочного цвета. Она не пыталась управлять действиями «двойника», а наблюдала за ними как беспристрастный свидетель. «Двойник» отправился в пансион, где воспитывалась дама много лет тому назад и, оказавшись в этом пансионе, задержался в зале, где учащиеся упражнялись в игре на фортепиано, хотя бывшая воспитанница никогда не вспоминала об этой комнате. Затем «двойник» принялся перемещаться на манер привидений, летал взад и вперед над берегами Средиземного моря. Странствия привели его в Алжир, где у героини этой невероятной истории в самом деле был дом. Она увидела улицу, на которой находился ее дом, сам дом, подошла к двери, которая открылась, заглянула в просторную прихожую, но не вошла, после чего неожиданно вернулась, потрясенная, в свое привычное состояние.
Последующие события подтвердили пророческую истину этих чередовавшихся картин: дама предприняла несколько длительных поездок по разным местам Средиземноморского побережья и больше никогда не возвращалась в свой алжирский дом.
VIII
В то время как Шри Ананда Сарасвати, вернувшись из Америки, вещал в Индии, один из его соотечественников, также прибывший из Америки, с успехом выступал в Европе. Его звали Инаят Хан. Я не была знакома с этим человеком лично, но долго поддерживала дружеские отношения с некоторыми из его близких учеников, благодаря которым доподлинно знала о том, какого типа «духовность» преобладала в их среде.
Не следует считать учеников Инаята Хана любителями странствий в надземные сферы. Они не выказывали ни малейшего пристрастия к подобным путешествиям, и их «учитель», которого величали муршидом[101], ни в коей мере не призывал их стремиться к таким несбыточным целям.
Инаят Хан был мусульманином неортодоксальной секты суфиев гностического толка, взгляды которой напоминают философию индийской «Адвайты-Веданты»[102]*.
Существование суфиев в недрах ислама восходит к очень давним временам. О них впервые упоминается приблизительно в 800 году, но скорее всего они появились гораздо раньше.
Этимология термина «суфий» всегда вызывала споры. Наиболее вероятно, что он происходит от слова «суф», означающего «шерсть». Первые суфии были дервишами, то есть набожными людьми, живущими за счет подаяний; они носили одеяния из некрашеной грубой шерсти, отсюда и название — «одетые в шерсть». Впоследствии в ход пошли более лестные эпитеты, и суфии стали «безупречными», «избранными».
Первые суфии, нищие аскеты, по-видимому, не были подлинными мистиками. Страх перед Божьим судом и адскими муками заставлял их вступать на путь раскаяния и отказа от мирских радостей, ибо их Бог, заимствованный Кораном у иудеев, был столь же суровым, властным и безжалостным. Постепенно среди суфиев распространились взгляды индийского происхождения. Некоторые сделались мистиками в духе вайшнавов[103]*-индуистов и римских католиков-христиан; в их среде возобладала пылкая любовь к чисто антропоморфному Богу, тем не менее не уничтожив окончательно страха перед адом. Другие стали тяготеть к гностицизму, и в наши дни все просвещенные суфии в той или иной степени являются гностиками. Разумеется, последние не собираются отправляться на поиски реальных или потусторонних «благословенных островов». Подобно индийским пантеистам, они верят в свое единство с божеством. Один из суфиев, Хусайн Мансур по прозвищу ал-Халладж[104]*, слишком откровенно заявлявший об этом, был казнен в Багдаде в 922 году н. э.
Что касается мистиков, они совершают только воображаемые «путешествия». Знаменитая поэма «Мантик-ат-тайр» («Беседа птиц») Фарида ад-Дина Аттара[105]* повествует о странствиях стаи птиц под предводительством удода в поисках Симурга (воплощения божества). Этот рассказ можно было бы сравнить с книгой Баньяна «Странник»[106]*, если бы пронизывающий его дух не был совершенно другим. В произведении поэта-суфия нет речи о грехе или искушении; птицы-пилигримы движимы одним лишь желанием встретиться с Богом, к которому они питают страстную любовь. В пути странники пролетают через семь долин, символизирующих семь этапов движения души к Богу: долины стремления, любви, познания, отсутствия привязанности, полного слияния, окончательного отказа от своего «я» и растворения в Боге.
Когда птичья стая отправлялась в полет, насчитывала несколько тысяч птиц. По разным причинам — из-за усталости или утраты веры, потери оказались весьма значительными. Только тридцать птиц предстают перед ликом Творца. Автор описывает их плачевное состояние: обгоревшие перья, истерзанная плоть, жалкий вид. Но в то же время они достигли цели и внезапно стали просветленными. И вот, поглядев друг на друга, странники увидели, что каждый из них — «Симург», которого они искали, что каждый из них — Бог. Куда бы они ни смотрели, перед ними всюду представал лик Симурга.
Изумленные птицы попросили объяснить им смысл этого чуда, и некий голос ответил: «Божественное пресуществление — это зеркало: тот, кто в него входит, видит себя самого».
Слово «Симург», используемое в этой сказке для наименования божества, на самом деле означает «тридцать птиц».
Другие мусульманские авторы создавали мистические истории под видом путевых заметок. Прославленный ученый и философ Авиценна (980—1037) писал: «Бодрый сын того, кто не дремлет» (Хай ибн Йокдхам), под видом которого некий старец, олицетворяющий разум, сопровождает путника (душу) в ее скитаниях.
Эти мистики могут чистосердечно произнести символ мусульманской веры: «Нет Бога, кроме Аллаха». Аллах для них — это Единственный не потому, что, как обычно понимают, он — единственное божество среди множества простых смертных, а потому что Он один существует, тогда как другие — ничто[107].
