Геннадий Прашкевич - Жюль Верн
«Тут были белые грибы вышиной от тридцати до сорока футов, с шляпками соответствующего диаметра! Они росли здесь тысячами. Ни один луч света не проникал в их густую тень, полный мрак царил под куполами, прижавшимися тесно один к другому, подобно круглым крышам африканских селений…»
А странные физические явления!
«Шар, бело-лазоревый, величиной с десятидюймовую бомбу, медленно перекатывается с одного места на другое, вскакивает на мешок с провизией, снова тихонько соскальзывает, подпрыгивает, чуть не задевает ящик с порохом. О ужас! Мы сейчас взлетим на воздух! Нет, сверкающий диск катится дальше: приближается к Гансу, который от него глаз не отрывает, затем к дядюшке; тот бросается на колени, чтобы увернуться от шара; потом ко мне — мертвенно-бледному и дрожащему от нестерпимого блеска. Шар вертится около моей ноги, он все намагнитил — приборы, инструменты, оружие начинают перемещаться и со звоном ударяются друг о друга; гвозди на моих башмаках плотно пристали к железной пластине, вставленной в дерево…»
А гигантские пальмы! А рощи древовидных папоротников!
Мир, в который попали путешественники, поистине необыкновенен!
«Яркий свет ослепил меня. Глаза, привыкшие к темноте, невольно закрылись! Когда я снова смог их открыть, я был скорее озадачен, чем поражен.
— Море! — вскричал я.
— Да, — ответил дядюшка. — Море Лиденброка, и я надеюсь, что ни один мореплаватель не будет оспаривать у меня честь этого открытия и мое право назвать его моим именем.
Водная гладь простиралась перед нашими взорами, сливаясь с горизонтом.
Сильно изрезанный песчаный берег озера или моря, о который плескались волны, был усеян мелкими раковинами, вместилищами живых организмов первичной формации. Волны разбивались о берег с гулким рокотом, свойственным замкнутым пространствам. Легкая пена на гребнях волн взлетала от дуновения ветерка, и брызги попадали мне в лицо. На этом плоском берегу, в ста туазах от воды, теснились отроги первобытного горного кряжа — огромные скалы, которые, расширяясь, вздымались на неизмеримую высоту. Прорезая берег острыми ребрами, эти скалы выступали далеко в море, о них с ревом разбивались волны. Вдали грозно вздымалась подобная же громада утесов, резко вырисовывавшаяся на туманном фоне горизонта. То был настоящий океан, с причудливыми очертаниями берегов, но берегов пустынных и внушающих ужас своей дикостью. Я мог далеко окинуть взглядом эту морскую ширь, потому что какое-то особенное сияние освещало все окрест до малейшей подробности. То не был солнечный свет, с его ослепительным снопом лучей и великолепным сиянием, и небледный и неверный свет ночного светила, отраженный и призрачный. Нет! Сила этого светоча, его рассеянное холодное сияние, прозрачная белизна, его низкая температура, его яркость, превосходившая яркость лунного света, — все это с несомненностью говорило о его электрическом происхождении. В нем было нечто от северного сияния, от явления космического порядка; свет этот проникал во все уголки пещеры, которая могла бы вместить в себя целый океан.
Свод пещеры, если хотите, каменное небо, как бы затянутое тучами, образовавшимися из водяных паров, грозило через несколько дней обрушиться на скалы проливным дождем. Я полагал, что при столь сильном атмосферическом давлении испарения воды не могло быть, а между тем благодаря еще неизвестной мне физической причине густые тучи собирались в воздухе.
Но пока стояла прекрасная погода.
Электрические волны создавали удивительную игру света, преломляясь в облаках, высоко стоявших в небе. Резкие тени ложились порою на их нижний край, и часто в разрыве облаков вспыхивал луч удивительной яркости. Но все же то не был солнечный луч, ибо от него веяло холодом. Свет этот создавал грустное, в высшей степени меланхолическое впечатление. Вместо небесной тверди с ее созвездиями я чувствовал над головой затянутый тучами гранитный небосвод, давивший на меня всею своею тяжестью, и как ни огромно было это внутриземное пространство, всё же тут было бы тесно даже самому незначительному из спутников нашей планеты.
Мне вспомнилось тогда, что по теории одного английского капитана Земля подобна огромному полому шару, внутри которого газ, под собственным давлением, поддерживает вечный огонь, в то время как два другие светила, Плутон и Прозерпина, вращаются по предначертанию своей орбиты. Был ли он прав?»
В этом необыкновенном, часто смертельно опасном путешествии героям все-таки удалось выжить. Из темных глубин профессора Лиденброка и его спутников выносит на плоту раскаленная лава начавшегося извержения, и они оказываются не где-нибудь, а в кратере того самого вулкана Стромболи, в который когда-то спускался геолог Девиль.
Очень вовремя, кстати.
Промедли путешественники час-другой, и мы не узнали бы ничего о их чудесных подземных приключениях.
И осталась бы без любимого чудесная Гретхен — крестная профессора Лиденброка.
Но Гретхен дождалась, в отличие от Глэдис — героини уже упомянутого выше романа Артура Конан Дойла.
Пожалуй, есть смысл сравнить финалы этих столь похожих и столь непохожих произведений.
«Дверь гостиной закрылась, — писал Конан Дойл, — как вдруг меня словно что-то подтолкнуло. Повинуясь этому порыву, я вернулся к своему счастливому сопернику (понятно, соперник этот бесчестно воспользовался долгим отсутствием героя и покорил сердце его невесты. — Г.П.), который тотчас бросил тревожный взгляд на электрический звонок.
— Ответьте мне, пожалуйста, на один вопрос…
— Что ж, — неуверенно начал он, — если в границах дозволенного…
— Как вы этого добились? — спросил я. — Отыскали какой-нибудь клад? Открыли полюс? Были корсаром? Перелетели через Канал? Что вы сделали? Где она, романтика? Как это вам удалось?»
Да нет тут никакой романтики.
Жизнь есть жизнь, особенно для недалеких людей.
Молодой человек работал всего лишь письмоводителем, правда, не в каком-нибудь захудалом бюро, а в известной нотариальной конторе Джонсона и Меривилля — простое, уверенное, перспективное дело.
У Жюля Верна финал романа иной.
«Теперь, когда ты стал героем, — говорит счастливому Акселю его славная Гретхен, — тебе никогда больше не следует покидать меня!»
23
Жаркое сухое лето 1865 года Онорина и дети снова провели в Шантене.
Жюль Верн на время остался в Париже. Многие часы он проводил в круглом прохладном зале Национальной библиотеки. Устав работать с архивными документами, тянулся к книгам, но читать не мог. Необъяснимая тревога мешала. Встречи с Эстель были невозможны. Тревога, казалось, была растворена в душном парижском воздухе. Только беседы с математиком Анри Гарсе как-то отвлекали Жюля Верна от раздумий.
