Анатолий Конаржевский - Десять лет на острие бритвы
В Улан-Удэ прибыли ночью. В ожидании конвоира устроились на скамейках в привокзальном сквере. Наступил рассвет, а его все нет. Естественно возникла мысль, что кто-то может обратить на нас внимание и доложить дежурному. Ситуация складывалась неприятная. К нашему облегчению, конвоир появился. Увидев нас обрадовался, подбежал и пожал каждому руку. «А я-то думал, что попаду под суд. Спасибо, что не пошли в лагерь сами».
В лагере меня направили в барак, оказавшийся пустым, без жильцов. Целый день бродил я бесцельно по зоне, никто меня не вызывал. Вечером расположился на голых нарах, но спать не пришлось, т. к. напала целая стая клопов. Пришлось перебраться на пол, но и там их оказалась уйма. Решил вокруг себя сделать водяной барьер, но он мало помог — клопы падали на меня с потолка, как парашютисты. Такого обилия этих мерзких насекомых я больше в жизни никогда не видал. Такова была санитария и гигиена под самым носом высокого начальства Южжелдорстройлага НКВД на ДВК.
Опять этап
Утром меня вызвали в учетно-распределительный отдел и объявили: «Вы отправляетесь по спецнаряду на строительство Куйбышевского гидроузла». Все мои мечты о пересмотре рухнули. Куйбышевская гидростанция строилась тогда не там, где действует сегодняшняя. В 1940 году ту законсервировали и все средства, несмотря на произведенные большие затраты по ГЭС, перебросили на строительство Безымянских авиационных заводов. Значит, опять этап, опять неизвестность. Так хорошо, благоприятно сложилась для меня обстановка здесь, в Бурято-Монголии. Среди окружающих меня людей я встретил понимание моего положения, увидел их стремление облегчить мою тяжелую участь, а главное, не ощущал за своей спиной винтовки и не слышал окриков охранников, усвоивших вдалбливаемую им мысль, что они имеют дело не просто с заключенными, а с врагами народа, по отношению к которым все недозволенное — дозволено. И вот опять все снова. На следующий день меня отвезли на станцию, посадили в стоящий в тупике специальный вагон, разделенный на две части: одна предназначалась для двух или трех арестантов, вторая — для охраны.
В этом вагоне я познал, что такое землетрясение. Я знал, что вагон стоит на однозвенных рельсах и никуда двигаться не в состоянии, а тут вдруг сильный толчок, сначала один, затем другой. Охранник, как обалделый, выскочил из вагона, но все стихло. Это было землетрясение.
Вечером за мной пришли два конвоира и повели к пассажирскому поезду. Поместились в крайнем купе. Один из охранников сразу же залез на верхнюю полку спать, второй сел рядом со мной и предложил расстелить матрац и лечь. Потом они поменялись ролями. Днем мы приехали в Иркутск. В тюремной машине меня доставили в тюрьму. Попал я в камеру, где находился только один человек. По произнесенному приветствию я понял, что передо мной иностранец. Разговорились. Оказался он чешским коммунистом, членом ЦК, работавшим до ареста в Комитерне. Был осужден за шпионаж и попал на Колыму. Там сумел отослать через добрых людей весточку своим товарищам. Теперь его везут в Москву и он надеется на освобождение. Чех считал, что его взяли по доносу одной сволочи, которую он знал.
В Иркутске я пробыл всего одни сутки, откуда меня отправляли уже в арестантском вагоне и пришлось перенести донельзя унизительные процедуры обыска в тамбуре (об этих обысках и осмотрах я уже писал выше). После этого меня посадили за решетку одного из купе все равно, как дикого зверя в зверинце. В купе находился малолетка, который сидел за поджог дома такого же мальчика из чувства мести.
Прошел он, очевидно, уже большую школу лагерного «воспитания» и превратился в настоящего хулигана. Что он только не вытворял в дороге! Пел во всю глотку самые похабные блатные песни, на станциях стучал в окно и орал, что его бьют, танцевал совершенно немыслимые танцы на сплошной верхней полке. В общем было «весело». Конвой терпел. В компании этого молодца пришлось ехать до Новосибирска. Вот вам и трудовые исправительные колонии, а это было одним из образцов воспитания. Очевидно, не следует иметь общие лагеря и колонии, а нужны такие, которые не давали бы возможность отрицательна воздействовать на молодых нарушителей, впервые попавших под действие законов, охраняющих нормальную жизнь общества. Воспитывать надо не только трудом, а превращать его в панацею — величайшая ошибка.
Существующие лагеря и колонии в таком виде, какие они есть сегодня и с таким содержанием воспитательной работы среди молодежи, никогда не добьются перевоспитания ее в необходимом для общества направлении. «Героизму» недозволенного необходимо противопоставить более сильные и эффективные методы воздействия на психику молодого преступника, еще неискушенного легкой жизнью. Рассказы о привольной жизни, о ресторанах, о доступных девочках, о хороших заграничных костюмах, транзисторах и тому подобных «прелестях» о которых мечтают многие молодые люди, действуют на них гораздо сильнее, чем скучные, неумело проводимые политчасы. Рецидивисты не должны, не могут находиться в одной группе, в одной колонии и одном лагере с новичками преступлений.
Неискушенные, еще не отравленные молодые преступники «вольной жизнью» должны попадать в руки высококвалифицированных педагогов, а не таких начальников культурно-воспитательной части, об одном из которых рассказано в повести «Пережитое», где тот требовал от автора этой повести написать пьесу в течение нескольких дней, и, когда тот заявил, что он не Шекспир, то последовал вопрос: «А где этот Шекспир?» В ответе было сказано ради шутки: «В бараке». И вот реакция: «Немедленно пришли его ко мне!» А когда выяснилось, что никакого Шекспира в лагере нет, то шутник был наказан. Конечно, подобные воспитатели не смогут противостоять теневому, негласному «воспитанию», тихой сапой отравляющего пока еще мало искушенные умы. Отсюда, вполне естественно, напрашивается вывод: «НЕЛЬЗЯ ПУСКАТЬ ВОЛКОВ В ОВЕЧЬЕ СТАДО».
В Новосибирске пришлось мне идти пешком в пересыльную тюрьму. К счастью, в пересылке я пробыл только два дня в компании какой-то группы аферистов и двух воров в законе; один из них, старый цыган, отдавал предпочтение не конокрадству, а воровству и имел кучу подручных, работавших на него, но получавших крохи в виде милости.
И опять арестантский вагон и те же унизительные процедуры, к счастью, последние на этом пути. И вот я в Куйбышеве, в центре России — это все же не Сибирь. Начался новый период моего заключения.
Куйбышев
Из тюрьмы меня в числе пятнадцати человек доставили в лагерь на Безымянке — предместье Куйбышева. По дороге в машине я познакомился с инженером Зининым — крупным специалистом гидротехником, имевший большой опыт в области гидромеханизации, до заключения работавшим старшим инженером Наркомвода и курировавшим северные водоемы страны, а сейчас направленным тоже по спецнаряду со строительства Южной гавани в Москве сюда на строительство самой крупнейшей гидростанции Европы. Он отбывал срок наказания по статье 7/VIII за значительную растрату. Получилось так, что мы оба оказались обладателями двух нижних мест на двухъярусных деревянных четырехместных нарах в светлом просторном бараке, в котором проживало сто инженерно-технических работников и служащих разных профессий. Нам выдали матрацы, подушки, чистые хорошие наволочки и по одной простыне. Все было нормально.
