Иван Беляев - Записки русского изгнанника
— Заинька! Как я счастлива… Если бы ты знал, как здесь у нас все хорошо! Пойдем взглянуть…
— Не теперь! Сперва надо покончить с главным вопросом: о свадьбе. Ты не поверишь, как я волновался при мысли, что случись что со мною…
— А я не волновалась. Ты ведь мой, остальное все равно!
— Ну вот, раньше всего мы должны быть чистыми перед Богом и людьми. Ты знаешь, что я придумал?
— А что?
— Едем в деревню. Если не завтра, то послезавтра. Когда венчали Мишу, я спросил священника. Знаешь, что он мне сказал? — «Абы на хорошеньких, всех повенчаю!»
— Ну, едем! А пока ложись спать, ведь уже третий час. Тебе не будет скучно одному?
Утром, в восемь часов, я уже был в канцелярии. Там все было по-прежнему. Только Шульмана не было.
Полковник Зедергольм использовал нашу мобилизацию по-своему.
Хотя не было прямых указаний на это, но так как в случае мобилизации дивизион отделялся от бригады, то он вышел из подчинения герцогу, мобилизовал свое управление и, на всякий случай, получил себе подъемные. В Кронштадт он заезжал на минуту и потом снова исчез, я его не видал.
В офицерском собрании я застал адъютанта, поручика Фриде, и сообщил ему о своем возвращении.
— Ты все-таки лучше явился бы к герцогу, — сказал он, — понимаешь, Зедергольм поставил его в глупое положение, из которого он не знает как выйти: отделился — и крышка! Скандала ему поднимать не хочется, а когда его спросят, что у вас там было в Кронштадте, он не будет знать, что сказать. Ты бы к нему зашел!
— Да и Зедергольм тоже… раз мы стоим у него в казармах, мы вернулись в его подчинение… — Хорошо, пойду! Но ведь, мои вещи запечатаны, я только завтра сумею достать мундир. А ты его знаешь.
— Не беда, ступай, я его предупрежу.
— Ваше высочество, представляюсь по случаю возвращения из командировки.
Видя, что он не знает, о чем меня можно было бы спросить, я вкратце изложил ему происшедшее. Все время он пожевывал что-то, мало отдавая себе отчет в том, что я ему говорил, и, когда я кончил, сказал:
— Ну, а вам все-таки надо было явиться в парадной форме. Ко мне — только в мундире.
При выходе я встретился с Фриде.
— Ну и подвел ты меня с этим твоим Шмерцем, — не выдержал я, — в его мозгу не помещается никакая идея, кроме формы одежды. А еще доктор философии Гейдельбергского университета!
— Ну вот оттого-то все и происходит, — отвечал адъютант, — ничего с ним не поделаешь.
В батарее я встретил Сергиевского. Стефанов при выгрузке упал в открытый люк, и на лбу у него остался шрам. Но как только он снял повязку, мы организовали бегство в Леонтьевское.
Об этом я не сказал никому. Использовали два свободных денька. Маруся собралась по-военному, в два счета. Мы уложили в чемоданчики ее подвенечное платье и нашу парадную форму и через шесть часов уже выходили с Нарвского вокзала. У крыльца нас ждала тройка. По шоссе мы летели с быстротой экспресса. Ехали мы наудалую, предупредив только письмом. По дороге утомление взяло верх, я проснулся только очутившись на шоссе, от сильного толчка о придорожную тумбу. Я лежал пластом, не отдавая себе отчета о происходящем.
— Стой, командир выбыл, — раздался вдалеке голос Сергиевского… Слава Богу! Все кончилось благополучно.
Я опять занял свое место, а Стефанов пытался не дать мне снова заснуть, указывая на придорожные кусты, в которых грезились какие-то чудовища.
— Гиппопотам!
— Слон!
— Плезиозавр!
В полях мы пересели на розвальни и опять полетели по первой пороше. На этот раз мы сидели попарно и могли спокойно спать.
В большом доме все ярко было освещено. Домашние сами приготовили встречу. Прибежала местная учительница одевать Марусю, осыпая ее ножки поцелуями. Я сразу же отправился в церковь. Окна ее заиндевели, было холодно невыразимо. Священник ради особого торжества затянул свадьбу[69] на три часа.
Наконец мы очутились в его хорошо натопленной горнице. Там уже толпились местные красавицы… Стефанов уселся рядом с хорошенькой Гранитовой, которая в своей элегантной шубке производила впечатление городской барышни. По другую ее сторону водрузился батя, перед которым красовалась красуля с ромом и бутыль с шампанским. Рядом уселись мы, а далее между двух гвережинских красавиц, Боб Сергиевскйй. После того, как присутствующие стали кричать «Горько», батя предложил, чтоб каждый сосед поцеловал свою соседку, а сам сунулся было к Гранитовой, если б матушка не удержала его за фалды. Он беспрестанно повторял: «Абы на хорошеньких, так всех вас перевенчаю».
…С невыразимой радостью подъехали мы к подъезду нашей милой квартирки. Маша отворила дверь. За ней стоял еще кто-то… Это был старший писарь Кондрашов.
— Ваше высокоблагородие, полковник Шульман — он уже снова выздоровел — сидел тут три часа, дожидаясь вас. На завтра назначена поверка сумм особой комиссией от бригады.
— Каков Шмерц!..
Все-таки, значит, в его голове что-то шевелилось иногда. Он испугался, что молодой командующий затратит казенные деньги и, в благодарность за все, не говоря доброго слова, устроил ему неожиданную поверку… Но он опоздал: шесть лет я носил неоплаченные счета в кармане, но теперь…
Члены поверочной комиссии расписались в полном соответствии сумм с отчетностью, что мы со Стефановым всецело могли приписать верности и добросовестности Кондрашова и других писарей. Герцога, впрочем, можно было бы оправдать, так как еще недавно в батарее, которой он командовал, обнаружилась растрата в 5000 рублей, что повлекло удаление зав. хозяйством и уплату убытков из жалованья всех наличных офицеров. А при сдаче батареи Демидову, когда выяснились кое-какие недочеты, герцог густо покраснел и вытащил из кармана пачку счетов за амуницию, оплаченных из его личных средств.
Наконец началась демобилизация. Начальник ремонтной комиссии, полковник Головачев, был назначен для распределения лошадей, подлежащих оставлению в батарее, выбраковке и продаже с аукциона. В манеже появились все командиры батарей и дивизионов, желавшие приобрести выбракованных лошадей.
Наши батареи с самого сформирования получили очень плохой конский состав, и, чтоб исправить этот единственный дефект формирования, мы с любовью отобрали лучших в орудийные запряжки. Но Головачев нашел возможность выбраковать именно их, оставив нам только то, что у нас было. Самый шикарный конь был «бирка № 82». Когда я обратился к нему, указывая на его достоинства, прося оставить его у нас в строю, он смерил меня взглядом и ответил:
