Алексей Мишагин-Скрыдлов - Россия белая, Россия красная. 1903-1927
Читая имена друзей, обреченных на гибель, я, не подумав, вскрикнул. Какую пользу делу революции могла принести казнь этих молодых людей, которые, как я знал, сами по себе были совершенно безобидны и виновны лишь в том, что носили фамилии, которые не выбирали? Так получилось, что, уже долго ведя с Ткаченко доверительную беседу, я немного забылся. Испытания предыдущих недель и пережитые волнения расстроили мои нервы; узнав, что сам я не приговорен к смерти, я волновался за обреченных. Я вдохновлялся дружбой, надеждой, сыграло свою роль и некоторое непонимание ситуации. Во всяком случае, я заговорил дерзко, что, в сочетании с моей молодостью, очевидно, понравилось Ткаченко. Сначала он хотел заставить меня замолчать, когда понял, к чему я клоню; но теперь молчал и слушал меня. Возможно, он вспоминал множество убийств, среди которых жил, быть может, спрашивал себя, так ли они нужны для торжества его идей. Я взывал к его разуму, к его великодушию, просил употребить власть для спасения девяти жизней.
Наконец Ткаченко уступил и дал мне слово вычеркнуть из списка девять фамилий, названных мной ему. Свое слово он сдержал.
Комиссия смерти приехала на следующий день и сразу же приступила к расстрелу первой партии заложников. Среди них были и те, кто, по словам Захаренко, уже были расстреляны ранее, в том числе наш друг Добровольский.
Их смерть была жуткой. Сначала заложников, по большей части стариков, отвели в отдаленное место. Их заставили рыть себе одну общую могилу. Когда они закончили, комиссары с шашками наголо стали подходить к ним и рубить: одним руки, другим ноги, третьим – все конечности. И ни один обреченный в этой кровавой бане не пытался хотя бы убежать, потому что место бойни плотным кольцом окружал большевистский отряд. Однако, когда комиссары приказали красным солдатам добить полумертвых жертв выстрелами, те не нашли в себе мужества и отказались[23]. Тогда какой-то комиссар выстрелом в упор из револьвера убил одного из солдат. Остальные солдаты, испугавшись, открыли огонь по лежавшим на земле живым обрубкам. И эти несчастные, лежавшие на краю могилы, скатывались в нее.
На следующий день, не зная, чему верить из-за обилия ложных известий, я, как и многие другие жители Кисловодска, отправился на место бойни. Какое зрелище! Все жертвы были мертвы; но позы, в которых лежали трупы, говорили о муках, сопровождавших их агонию. Смерть большинства явно не была мгновенной. После окончания бойни те, кто еще дышал, пытались выбраться из-под мертвых тел. Никому не удалось вылезти из этого месива из плоти и крови, но некоторые сумели доползти до родственника или друга. Так они и умерли, обнимая друг друга обрубками рук.
Завершив эту работу, Чрезвычайная комиссия потребовала полный список заложников. Ткаченко передал его; и, как он обещал, там осталось всего девяносто имен. Но если он думал, что один он из большевистских вожаков в Кисловодске знал первоначальное число девяносто девять, то он ошибался. Один комиссар, который, как мне говорили, завидовал ему и желал занять его место, донес на него. Через неделю Ткаченко был арестован. Большевики произвели у него обыск. Он не ожидал ничего подобного и, то ли по неосторожности, то ли с какой-то тайной целью, сохранил первоначальный переписанный список. Его обнаружили и предъявили комиссару. Чрезвычайная комиссия приговорила его к смерти и расстреляла.
Теперь вы поймете, почему с этого момента я жил в тревожном ожидании, даже почти в уверенности, что, в свою очередь, буду разоблачен большевиками и расстрелян. Однако прошел месяц. Чрезвычайная комиссия покинула город, чтобы в другом месте продолжить свою работу. Потом до меня дошли абсолютно достоверные сведения: меня предали. Кто-то, чьего имени я, к сожалению, так никогда и не узнаю и кто наверняка действовал из страха и из инстинкта самосохранения, донес на меня как на опасного сторонника аристократов, сумевшего добиться помилования для девятерых из них. Я узнал, что внесен в новый список вместе с этими девятью.
На сей раз никакой надежды не оставалось. Я погиб. Меня арестуют и, по приезде следующей Чрезвычайной комиссии, расстреляют. И вот однажды она приехала. Я готовился на завтра.
Ночь для меня тянулась медленно. Когда приблизился рассвет, меня вырвал не из сна (я не спал), а из раздумий громкий шум. Я бросаюсь к окну, потом на улицу; спрашиваю, что происходит. За городом бушует бой. Курортные города атакованы белыми войсками генерала Шкуро. Красные застигнуты врасплох. Беспорядок в их рядах переходит в панику. Они бегут, не принимая сражения, бросая оружие, боеприпасы и свои планы расправ. Я спасен.
С чисто русскими привычкой к резким переменам и беззаботностью аристократическое население Кисловодска, успокоившееся с приходом белых войск, возвратилось к привычному для него курортному образу жизни. Ушедшие с горцами великие князья и офицеры вернулись с генералом Шкуро. С ними вернулись и удовольствия. Кажется, буря миновала. Все улыбаются.
Через две недели вновь начинают говорить пушки. Белые войска, сосредоточенные в городе, тут же уходят. Три четверти населения, охваченные страхом, сразу вспомнив пережитые ужасы, хотят последовать за ними. Каждый готовится к отъезду самостоятельно. Мы с матушкой нанимаем повозку, запряженную двумя лошадьми. Мы делим ее с другими беженцами, которые, как и мы, вынуждены бросить весь багаж. Так мы покидаем город.
После четырех часов пути офицеры белой армии, за которыми следует наш караван, останавливаются и объявляют нам, что атака красных отбита. Белые возвращаются в город. Мы возвращаемся вместе с ними.
И вот Кисловодск опять становится курортным городом. Однако матушка и я, измотанные этими тревогами, решаем воспользоваться тем, что городом вновь владеют белые, и покинуть его с комфортом. Мы намереваемся по железной дороге доехать до Туапсе, а там, возможно, сесть на пароход и уплыть за границу. Возобновившаяся в городе светская жизнь позволяет мне дать последний концерт, чтобы заработать немного денег.
На следующий после концерта день, в семь часов утра, меня будит еще отдаленная канонада. Встревоженный, я выбегаю на улицу. Люди на ней уже испуганно спрашивают друг друга, что происходит. В девять часов звуки канонады приближаются. Однако через город проходят белые войска, призывающие население успокоиться. К одиннадцати часам канонада не прекращается и не удаляется; возбуждение и тревога жителей города достигают наивысшей точки. Растерянная аристократия начинает охоту за каретами и повозками.
В этот момент штаб генерала Шкуро, обеспокоенный паникой среди гражданского населения и желая его успокоить, но при этом не строя никаких иллюзий относительно исхода сражения, считает необходимым поспешно распечатать и расклеить по городу оптимистический приказ. Победа белых полная, гласит плакат, Ессентуки в их руках, население просят сохранять спокойствие, если появится опасность, его об этом известят.
