Евфросиния Керсновская - Сколько стоит человек. Тетрадь первая: В Бессарабии
И вот стрелки соединились и дребезжащий звон стареньких ходиков возвестил, что новый, 1940 год вошел в комнату через специально для этой цели отворенное окно. Мы встали с бокалами вина в одной руке, а другой — потянулись за своей долей «счастья».
— Дзинь! — брякнуло со звоном что-то на пол, покатилось и… замолкло.
С удивлением поглядели мы друг на друга, а затем — на свои «доли счастья», на ломти Василопиты. Что за притча? Мы все слышали, как монета звякнула, падая, как она покатилась. Но нигде ее не было видно! И в пироге нигде не было ее отпечатка — места, откуда она выпала!
Сережа и Ира с удивлением переглянулись: Новый год наступил, а мы не чокнулись, вина не выпили, и я со свечой лазила под столом, разыскивая укатившееся и пропавшее бесследно «счастье»! А мама вдруг рухнула головой на стол и горько расплакалась…
Всем стало как-то не по себе. Новый год надо встречать радостно, а тут вдруг слезы. Затем — куда же девалось из пирога «счастье»? Но напрасно мы искали — «счастье» исчезло. Не нашли этой монеты и на следующий день. Счастья ни для кого из нас не предвиделось…
Пусть это было просто совпадение, пусть в те годы несчастье подстерегало всех и на каждом шагу, но все же…
«Всему дому» счастья не было: из дома нас выгнали и семья распалась.
Мама? Покинув дом в одном халатике, уйдя в Румынию налегке, она в течение двадцати лет жила так, как не дай Бог никому!
Я? Ну, обо мне еще речь впереди, но все же то, что меня ожидало, на счастье похоже не было…
Мой брат? (Ему тоже была выделена доля пирога.) Тяжело раненный в 1940 году во Франции, он умер от последствий ранения.
Ира? Выйдя замуж, она вскоре заболела туберкулезом и умерла. Умирала она очень мучительно.
Сережа? Он был убит под Одессой.
Ну попробуй тут не быть суеверным!
Это было недавно, это было давно
Нужно заметить, что за неделю до Нового года, 24 декабря, был день моего рождения. Лара Титарева очень настаивала, чтобы вечером я зашла к ним отметить этот день, тем более что я как раз только получила паспорт и по наивности считала, что если мне его дали, то есть признали советской гражданкой, то дальше все пойдет гладко!
Из дому я вышла, намереваясь идти к Титаревым, и лишь дойдя до лавки Арона «La şapte gîşte» («У семи гусей»), повернула не направо, а налево и пошла сама не знаю куда. Выпал глубокий снег, продолжал сыпать еще, заметая все кругом. Дороги не было, на дорогах снега было выше щиколотки, а по целику — по колено. Я почти вышла за черту города: справа тюрьма, слева — кладбище; впереди — несколько хат и дальше степь. И ночь.
Сама не знаю, как я очутилась на кладбище! Помню только, что я бродила от креста к кресту, от памятника к памятнику, утопая в снегу.
В школьные годы 24 декабря совпадало с Рождеством Христовым, школьными каникулами, и я приезжала домой. Как было радостно на душе! Лошади — Васька и Антошка — бежали широкой рысью, сани заносило на раскатах, и я с нетерпением всматривалась в темноту, пытаясь разглядеть силуэты больших дубов.
А вот и дом! Маленький, уютный… Все окна освещены. Папа и мама ждут меня:
— С днем рождения, дочка! С приездом!
…Кругом кресты, могилы. В белесом мареве ничего не видать. Я спотыкаюсь о могильные холмики. Нигде не светит родное окошко! Никто не ждет меня…
Прошло много лет. Мы с мамой снова вместе. И она рассказывает мне, как провела она этот день в Бухаресте, 24 декабря 1941 года…
Румыны празднуют Рождество по новому стилю. У них — сочельник.
— Сида, ее сестра Мари Чунту собрались у племянницы Флорики Раковец. Елка и все что положено. Как они меня звали! Нет! Не могу, не могу. И не пошла. Так было грустно! Где ты? Что с тобой? Такая тоска напала! Не выдержала: оделась и вышла. Куда? Не знаю. Не понимаю, как пришла на кладбище. Снег идет — все дорожки замело. Я спотыкалась, падала, промокла с головы до пят… Вернулась озябшая. Разделась. Легла в кровать. Вдруг — телефон. Звонит Михай: «Вам письмо!» Это было письмо от тебя. Первая и последняя радость. Ну не совпадение?
«Как вы были счастливы…»
Однажды на Святки у Домники Андреевны был «вечер». Теперь бы это назвали самодеятельностью. Тогда это слово было нам неизвестно. Просто собралась молодежь и показывали кто что умеет, а старшие смотрели. Местные жители пригласили с собой своих постояльцев — советских военных и служащих с семьями.
Тут-то я и наблюдала это самое расслоение, когда, вопреки всем усилиям, не удается создать монолитность компании. Как это неестественно! Не смешиваются, как вода с маслом, и все тут! Какая-то непонятная несовместимость!
Теперь-то мне ясно, что никакой несовместимости и не было, а просто страх, что на тебя донесут, что сам сболтнешь что-нибудь лишнее или что в твоем присутствии кто-то сболтнет и это вынудит тебя самому доносить, чтобы на тебя не донесли за то, что сам не донес! Брррр! Доносы и страх ложились на все, как липкая паутина, как слой скользкой грязи!
Бессарабцы — люди очень гостеприимные; от природы они незлобивы и доверчивы. Кроме того, молодежи (да и одной ли молодежи?) свойственно надеяться, что все образуется.
Итак, мы веселились: то пели хором, то танцевали под несложный оркестр — две гитары, скрипка и кларнет. Разыгрывали шуточные сценки — комичные, остроумные.
В соседней комнате были накрыты столы, уставленные всякой деревенской снедью: колбасы, пироги, голубцы, холодец, шпигованная баранина, сдоба, варенье, фрукты и, разумеется, домашнее вино, наливки, квас, а для желающих в углу на специальном столике пел свою песню ведерный самовар.
Среди гостей была и мать того майора, который квартировал у Домники Андреевны (того, кто не захотел, чтобы я у него пилила дрова), сморщенная, худенькая старушка в платочке и розовой (ради праздника) кофточке. Она сидела в стороне и никто ее не замечал.
Вдруг кто-то всхлипнул. Это было неожиданно. Все вздрогнули и посмотрели в угол. Старушка всхлипывала, слезы текли по морщинистым, сероватого цвета щекам.
— Бабушка, вам плохо? Что с вами? — подскочила к ней Зина, дочь хозяйки.
— Бедные вы, бедные! Как вы были счастливы… И что ждет вас? — прошептала она, всхлипывая и утирая слезы уголком платка.
Ей дали воды, повели ее в другую комнату, уговаривали прилечь… Нам казалось (или мы хотели себя убедить, что нам это казалось), что ей нездоровится. Но эти слова: «Как вы были счастливы — и что ждет вас?» — камнем легли на сердце.
Что же все-таки ждет нас впереди?! И теперь я не могу объяснить, отчего я была так оптимистически настроена? Почему-то мне казалось, что все плохое позади, а дальше все пойдет на лад. Лишь изредка в душу закрадывалось сомнение.
