Филипп-Поль де Сегюр - Поход в Россию. Записки адъютанта императора Наполеона I
В то же время далеко от Москвы, по приказанию Александра и под руководством одного германского фейерверкера сооружали чудовищный воздушный шар. Этот громадный аэростат, снабженный крыльями, должен был парить над французской армией и, выбрав какого-нибудь командира, выбросить на него дождь из огня и железа. Сделано было несколько проб, и они потерпели неудачу, так как постоянно ломались пружины, приводящие в движение крылья[151].
Но губернатор Ростопчин, делая вид, что он не намерен покидать города, велел, как говорят, приготовить множество ракет и всяких воспламеняющихся веществ. Москва должна была превратиться в громадную адскую машину, внезапный ночной взрыв которой поглотит императора и его армию. Если бы даже враг избежал этой опасности, то все же у него не оставалось бы ни крова, ни ресурсов, а весь ужас этого страшного бедствия пал бы на него, так как его обвинили бы в нем, как это уже сделали в Смоленске, Дорогобуже, Вязьме и Гжатске, и тогда негодование заставило бы подняться всю Россию.
Таков был страшный план этого благородного потомка одного из самых великих завоевателей Азии. Этот план возник у него без особенных исканий, он был тщательно обдуман и приведен в исполнение без всяких колебаний. Потом видали этого знатного русского в Париже. Он был вполне порядочный человек, хороший супруг и превосходный отец. Он был образован, и общество его доставляло удовольствие, но подобно многим из своих соотечественников, он соединял с современной культурой, полученной им, и какую-то древнюю отвагу.
Отныне его имя принадлежит истории. Во всяком случае он принимал наибольшее участие в этом великом жертвоприношении. Но оно было начато еще в Смоленске, и он только докончил его. Это решение, как и все носящее такой величественный и целостный характер, великолепно. Молитвы, побудившие к нему, могли считаться достаточными и были оправданы успехом. Самоотвержение же было настолько неслыханное и необыкновенное, что историк невольно останавливается перед этим фактом, стараясь в него вникнуть, понять и поразмыслить о нем!
Один этот человек среди великой империи, почти уже разрушенной, твердым взглядом смотрел в глаза надвигающейся опасности. Он ее измерял, оценивал, и осмелился решить, быть может, без всякого полномочия, какая громадная часть общих интересов должна быть принесена ей в жертву. Подданный государства, он решал его участь без согласия своего государя. Сам дворянин, он присуждал к разрушению дворцы всех дворян, не спрашивая на это их согласия. Покровитель, вследствие занимаемой им должности, многочисленной толпы богатых коммерсантов в одной из самых больших столиц Европы, он приносил в жертву все эти богатства, все эти учреждения и весь город. Он сам отдал в жертву пламени один из самых красивых дворцов, и гордый, спокойный и удовлетворенный, остался непоколебимым среди всех этих людей, пострадавших в своих интересах, разоренных и возмущенных.
В этом великом кризисе, переживаемом Россией, Ростопчин видел главным образом две опасности: одна, угрожавшая национальной гордости, — это подписание позорного мира в Москве, другая — скорее политическая, нежели военная. Тут он боялся обольщений врага, нежели его оружия, и революции боялся больше, нежели завоевания.
Не желая заключения договора, Ростопчин предвидел, что в такой многолюдной столице, как Москва, которую сами русские называют оракулом и примером для всей империи, Наполеон должен будет прибегнуть к революционному оружию, единственному, которое останется у него для окончания дела. Вот почему Ростопчин и решил воздвигнуть огненную преграду между этим великим полководцем и всеми слабостями, откуда бы они ни исходили, со стороны ли престола или со стороны его соотечественников, дворян или сенаторов[152]. В особенности же нужна была эта преграда между народом-рабом и солдатами свободного и обладающего собственностью народа, между французами и массой ремесленников и купцов, образующих в Москве зачатки промежуточного класса, — того самого, ради которого совершалась французская революция.
Молчание Александра оставляет в неизвестности, одобрял ли он или осуждал это великое решение. Роль его в этой катастрофе еще составляет тайну для русских. Они или не знают, или умалчивают — результат деспотизма, предписывающего неведение или молчание.
За две недели до нашествия французов были вывезены архивы, общественные и государственные кассы, а также имущество дворян и именитых купцов, выехавших из Москвы со всем, что у них было самого дорогого. Это указывало остальным обитателям города, что им следовало делать. Губернатор, торопившейся поскорее опустошить столицу, ежедневно приказывал наблюдать за ходом этой эмиграции.
Третьего сентября одна француженка, рискуя быть убитой разъяренными мужиками, решилась все-таки выйти из своего убежища. Она долго бродила по обширным кварталам, безмолвие и пустынность которых ее поражали, как вдруг до нее донесся отдаленный и зловещий шум и охватил ее ужасом, точно гимн смерти этого обширного города. Француженка остановилась и увидала приближающуюся громадную толпу мужчин и женщин, охваченных отчаянием. Они несли свое имущество, святые образа и тащили за собой детей. Впереди шли священники в полном облачении и несли священные хоругви. Они взывали к небесам в своих молитвах, выражавших скорбь, и все повторяли за ними, обливаясь слезами.
Эти несчастные, подойдя к городским воротам, не без мучительного колебания прошли их. Их взоры постоянно обращались к Москве, как будто они последний раз прощались со святым городом. Но мало-помалу их унылое пение, их рыдания затихли вдали, теряясь в обширных равнинах, окружающих Москву.
Русская армия, занимавшая позицию в Филях, перед Москвой, насчитывала 91 тысячу человек; из них 6 тысяч казаков 65 тысяч прежнего войска — остаток 120-тысячной армии, находившийся у реки Москвы, 20 тысяч новобранцев, вооруженных наполовину ружьями, наполовину пиками.
Французская армия, насчитывавшая 130 тысяч человек накануне великой битвы, потеряла около 40 тысяч в Бородине; осталось, следовательно, 90 тысяч человек. Маршевые полки и дивизии Делаборда[153] и Пино[154] должны были присоединиться к ней, так что перед Москвой она насчитывала уже 100 тысяч человек. Движение этой армии замедлялось 600–700 орудиями, 2,5 тысячи артиллерийских повозок и 5 тысячами возов для багажа. Военных припасов у нее хватило бы только на один день битвы. Возможно, что Кутузов принял в соображение несоответствие своих действительных сил с нашими. Впрочем, мы можем высказать одни только предположения на этот счет, так как он выставил чисто стратегические причины для своего отступления.
