Сергей Хрущев - Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы
Мы ничего не сможем ответить! Сказать, что мы ничего не знали — это будет ложью, есть записка товарища Поспелова, и мы теперь уже знаем обо всем. Знаем, что репрессии были ничем не обоснованы, что это был произвол Сталина.
Ответом была опять очень бурная реакция. Ворошилов и Каганович повторяли в один голос:
— Нас притянут к ответу. Партия за это имеет право притянуть нас к ответу. Мы были в составе руководства, и если мы не знали, так это наша беда, но мы ответственны за все.
Я сказал:
— Если рассматривать нашу партию как партию, основанную на демократическом централизме, то мы, как руководители, не имели права не знать. Я, да и другие находились в таком положении, что не знали многого, потому что был установлен такой режим, когда ты должен был знать только то, что тебе поручено, а остального тебе не говорят, и сам не суй носа. Мы и не совали носа. Но не все были в таком положении. Некоторые знали, а некоторые даже принимали участие в решении этих вопросов. Поэтому здесь ответственность разная.
Я готов, как член Центрального комитета с XVII съезда и член Политбюро с XVIII съезда, нести свою долю ответственности перед партией, если партия найдет нужным привлечь к ответственности тех, кто был в руководстве во времена Сталина, когда допускался этот произвол.
Со мной опять не соглашались, возражали:
— Ты понимаешь, что будет?
Особенно крикливо реагировали Ворошилов и Молотов. Ворошилов доказывал, что нельзя, не надо этого делать.
— Кто нас спрашивает? Кто нас спрашивает? — повторял он. Я говорю:
— Преступление-то было. Надо нам самим сказать, что оно было. Когда тебя будут спрашивать, то тебя уже судить будут. Я не хочу этого, не хочу брать на себя такую ответственность.
Но согласия никакого не было. Я увидел, что добиться решения от членов Президиума Центрального комитета не удается. В президиуме съезда мы эти вопросы не ставили, пока не договорились внутри Президиума Центрального комитета.
Тут я выдвинул такое предложение:
— Идет съезд партии, во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов Центрального комитета и членов Президиума ЦК, уже не действует. Отчетный доклад сделан, каждый член Президиума и член ЦК имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчетного доклада.
Я не сказал, что выступлю с таким докладом, но те, которые возражали, поняли, что я могу выступить и изложить свое мнение по арестам и расстрелам.
Я сейчас не помню, кто меня поддержал персонально. Я думаю, что это были Булганин, Первухин и Сабуров. Я сейчас не уверен, но думаю, что, возможно, и Маленков поддержал меня. Сейчас я не могу точно сказать, ведь в 30-е годы он был секретарем ЦК по кадрам и его роль в этих вопросах была довольно активной. Он, собственно, помогал Сталину выдвигать кадры, а потом уничтожать их. Я не говорю, что он проявлял инициативу в репрессиях. Вряд ли. Но в тех краях и областях, куда Сталин посылал Маленкова для наведения порядка, десятки и сотни людей были репрессированы и многие из них казнены. Вот до какого положения мы докатились!..»
Только спустя годы отец рассказал, в каких мучительных раздумьях он провел ночь. После своего ультиматума он уехал домой и сразу ушел в спальню. Поделиться взрывоопасной информацией с кем-нибудь, даже с женой, он не мог. Да и зачем? Предупредить? Какой в этом смысл? Он понимал: пути отступления отрезаны, остается одно — двигаться вперед. Отец считал, что загнанные в угол вчерашние преступники могут пойти на все, даже на его арест. Телефон молчал. Сам он тоже решил никому не звонить, не хотел проявлять слабость. Ночь закончилась без происшествий. Как всегда, в начале девятого отец вышел к завтраку. Как всегда… только мама забеспокоилась, не заболел ли. Выглядел он уставшим, под глазами мешки. Отец успокоил: все в порядке. Кончится съезд — отоспится.
Как всегда, к девяти он отправился на работу. Без опозданий.
Он уже почти не сомневался, что победил. Почти…
Снова высшие руководители встретились перед заседанием в комнате отдыха.
Оппоненты выглядели не лучше, видно, и они провели ночь без сна. О чем они думали? Что прикидывали? Этого мы не узнаем. Ясно одно — объединиться они не смогли, не посмели. Слишком велик был страх друг перед другом.
Еще с порога отец снова бросился и бой.
Он пишет:
«Я сказал:
— Даже у людей, которые совершили преступление, раз в жизни бывает такой момент, когда они могут сознаться, и это принесет им если не оправдание, так снисхождение. Если даже с этих позиций рассматривать решение вопроса о докладе на съезде о злоупотреблениях, совершенных Сталиным, то это можно сделать только на XX съезде. На XXI съезде уже поздно будет, если мы вообще сможем дожить до этого времени и с нас не спросят ответа…»
Оппозиция капитулировала, вернее, отступила до поры до времени: «…кто-то проявил инициативу: раз вопрос стоит так, видимо, доклад придется сделать… Тогда возник вопрос, кто должен делать доклад? Я предложил, чтобы доклад сделал товарищ Поспелов. Я аргументировал свое предложение тем, что он изучал эти вопросы, он председатель Комиссии, он составлял записку, которой мы все пользуемся… Другие, я сейчас не помню, кто персонально, стали возражать и предложили, чтобы доклад сделал я…
— Если сейчас не ты выступишь, а сделает доклад Поспелов, тоже один из секретарей ЦК, то возникнет вопрос: почему Хрущев в своем отчетном докладе ничего не сказал, а Поспелов выступил в прениях по такому важному вопросу. Не мог же Хрущев не знать или не считаться с важностью этого вопроса. Следовательно, возможно, что по этому вопросу есть разногласия в руководстве, и Поспелов выступил с собственным мнением.
Этот аргумент заслуживал внимания, и я согласился…
… Съезд выслушал мой доклад молча. Как говорится, слышен был полет мухи. Все было настолько неожиданно, и нужно было понять, как люди были поражены зверствами, совершенными над членами партии, заслуженными старыми большевиками, молодежью… Это была трагедия для партии…
…В моем докладе на XX съезде ничего не было сказано об открытых процессах, на которых присутствовали представители братских коммунистических партий. Тогда судили Рыкова, Бухарина и других вождей народа…
…В вопросе об открытых процессах тоже сказалась двойственность нашего поведения. Мы опять боялись договорить до конца. Не вызывало никаких сомнений, что эти люди невиновны, что они жертвы произвола.
Но на открытых процессах присутствовали руководители братских партий, которые потом свидетельствовали в своих странах справедливость приговоров, мы не хотели дискредитировать их и отложили реабилитацию Бухарина, Зиновьева, Рыкова и других на неопределенный срок.
